Пространное проклятие не дает мне возможности принять верное решение. Я не знаю, где подводные камни и не знаю, где правильный выбор, а где пропасть.

Нахожу руку невесты и, слабо сплетая наши пальцы, закрываю глаза. Слабость так сдавливает со всех сторон, что я не могу шевелиться.

– Как мне помочь? Что с тобой? – Лера плачет. Тихо, почти беззвучно, словно старается не показывать мне слез. Но я чувствую, как мокреет футболка под ее щекой.

– Лера… – шепчу.

Она приподнимается, подносит к губам ухо, чтобы разобрать слова. Мягкие волосы щекочут лицо и скользят по шее.

– Я проклят…

– Глупости не говори, – поглаживая мои плечи, Лера перебирает мою слипшуюся шевелюру, ведет мягкими подушечками пальцев по заросшим скулам. – Знаешь, я благодарна шарму, что он связал нас с тобой. Пусть бы он никогда не заканчивался. Чтобы остаться с тобой навсегда.

Меня пробирает дрожью. Отворачиваюсь и стискиваю губы насколько хватает сил.

– Но я буду рядом, – говорит уверенно Лера. – Я не оставлю тебя. Слышишь, хозяин ромашковых полей? Буду надоедать тебе, пока сам не вытолкаешь в шею.

Она поворачивает меня к себе, а я хочу воспротивиться, оттолкнуть, но сил, как у букашки, вообще нет.

– Спасибо, что ты есть, – мягкие губы касаются моих сухих губ. Теплый язык скользит по коже, и пробуждает во мне слабую волну желания.

Но Лера тут же отстраняется, помогает мне сесть выше и ставит на кровать поднос.

– Выпьешь шоколад, получишь еще вкусняшку. А то я смотрю больным поцелуи очень даже по душе, – она опускает взгляд и многозначительно показывает на приподнятое одеяло.

– Не просто по душе, – делаю глоток сладко-горького напитка, но говорю очень тихо, словно связки разорвались от напряжения, – а как панацея.

– Правда? – Лера придерживает чашку и следит, чтобы я не пролил на себя, но несколько капель все равно выскальзывают из уголков губ и стекают на подбородок. – Свинка, – слизывая шоколад, говорит Лера, а меня наполняет болезненным ощущением возбуждения.

Даже руку получается поднять и положить ей на затылок.

– Даже если буду лежать трупом, все равно буду тебя хотеть.

– Хуже не станет? – шепчет Валерия и приподнимает одеяло.

– Нет, но, – торможу ее на подходе, – сначала в душ. Я воняю, как бизон.

– Все что угодно, господин Генри, только бы ты поправился.

Знала бы она, как метко бьет, и что, для того, чтобы встать на ноги, мне нужно только одно. И от мысли об этом одеяло снова приподнимается, а пах стягивает тугим горячим узлом.

Доползаем до душа в обнимку. Легкие поцелуи и прикосновения немного подзаряжают мою батарейку, и я даже сам забираюсь в кабину, хотя тут же съезжаю на пол.

Лера раздевается и опускается рядом. Сняв шланг, спускает холодную воду и начинает меня отмывать. Так педантично и уверенно, что я отдаюсь ее ласке и воле полноценно.

– Что ты делаешь? – откидываюсь затылком на стену, когда она тянется за шампунем и касается своей обнаженной грудью моего плеча.

– Ухаживаю за тобой, – пожимает она худым плечиком и выжимает на ладонь много геля, а я любуюсь ее поднятой грудью и острыми сосочками. Тянусь и касаюсь пальцами.

– Мне жаль, что так с отцом, ромашка. Очень жаль.

– Генри, я справлюсь, – намыливая мне волосы, шепчет она, целует небрежно в нос. – С тобой мне ничего не страшно. Я была готова к этому. Мы пять лет боролись, я переживала его смерть с каждым приступом. Больно, очень, но нужно идти дальше.

– Знаешь, – терплю пока мыло сползает с лица и растворяется в водостоке. – Мои родители погибли, когда мне было двадцать. И я, – откашливаюсь, чтобы прочистить горло…

– Словно пережил это заново? – говорит Лера и садится передо мной на колени. Ведет мочалкой по груди, опускается на живот и осторожно ухаживает за бедрами, моет мне ноги, скользит пальцами по восставшему члену и мягко улыбается. – Ты же болен. Разве не должен он, – кивает вниз, – сейчас спать глубоким сном?

– А может, я болен без твоих рук и поцелуев? – выпускаю со стоном, когда она окольцовывает меня пальцами.

Валерия затихает. Золотые волосы, как теплая карамель, разлеглись по спине и плечам, голубые глаза от влаги становятся ярко-синими, а густые ресницы слиплись и покрылись капельками воды, как трава росой.

Ромашка тихо выдыхает, отодвигается немного и целует-покусывает мою грудь. Дышит, обжигая меня порывистостью, прикасается ко мне, будто боится, что я – стекло и растрескаюсь от давления.

Накрываю ее ладонь своей и показываю нужное движение. Она подхватывает, понимает. Пересаживается удобней. Тянется губами в груди, ласкает кожу и оттягивает пульсирующий сосок. И шалит пальцами: вниз-вверх, широко, до предела.

К горячей волне желания добавляется острое ощущение необходимости, необратимости происходящего.

– Ты мне нужна вся, ромашка. Иди ближе, – тяну ее за талию, она легкая, как пушинка, податливая, как полимерная глина. Душ бьет куда-то вниз и согревает дно кабины теплым потоком.

Лера поднимается, но почти сразу опускается, наполняя себя мной. Тело прошибает искрами. Яркими и ослепительными.

Мы качаемся, будто на волнах. Лера ведет, берет на себя темп и рывки. В ней горячо и уютно. Плотно. И каждое прикосновение выбивает из моей груди стон.

– Скорее, Валери, я больше не могу…

Она выгибается, стискивает пальцами мои плечи и вскрикивает от импульса. От ее упругости и тесноты меня накрывает быстрее, чем ожидаю, а сил отодвинуть Леру не хватает, и я кончаю в нее. Наполняюсь силой. Бесконечно-дикой и мощной.

Через два часа Генри с аппетитом ест куриный бульон, а потом помогает перестелить грязное белье. Мы вместе спускаемся в прачечную, где он зажимает меня на стиралке.

– Лера, ты разгоняешь мою кровь до сумасшедшей скорости, делая ее ядовитой и горячей.

– Если ты не будешь валяться трупиком, я рада дарить себя бесконечно. Только бы это помогало.

– Я же тебя выпью, – Север ласкает меня пальцами, раздвигает ноги и входит стремительно и напористо.

– Пей, – не сдерживаю стон и подаюсь ему навстречу. Его кожа горит под пальцами, его сила пронзает меня, переплетается с шармом, что все еще вьется кружевом вокруг наших тел. Иногда я вижу его с синим отливом, но чаще он мерцает красным. Кровавым.

Через час после нашего быстрого секса на стиралке, мы ласкаем друг друга на кухне, но неожиданно возвращается Давид и чуть не спотыкается на пороге, когда замечает, как активно мы с Севером пересаживаем цветы из кульков.

У меня щеки горят, ноги сводит от пульсации, а каменный стояк Генри прячется за моей спиной.

– Эм… доброго вечерочка, – врач одет в джинсы и свитер под горло темно-синего цвета, что очень подчеркивает цвет его глаз. Он без халата и марлевой повязки, но больничный саквояж прихватил. – Я думал, что у нас тут умирающий, а они, – удивленно разглядывает, как мы приобнялись и сплелись около миски с землей, – тут бессовестно садоводством занимаются.

Я смеюсь и прячу покрасневшее лицо у Севера на плече, а он прикусывает прядь моих волос.

– У меня дома есть свои лекарства, так что… зря ты, Давид, беспокоился.

– Фух, – мужчина присаживается к столу. Смотрит с интересом, цокает языком. – Но мы с тобой должны поговорить. Анализы показали, что ты здоров, как бык, но я не слепой, видел умирающего в постели. Сердечным ритм ниже сорока был и температура на верхней отметке. Ничего не хочешь объяснить?

Генри мотает головой.

– Вот вообще не хочу.

Врач хлопает ладонью по столу. Не злобно, просто будто отмахивается.

– Я тебя слишком давно знаю, чтобы верить так безрассудно, Ген-ри, – в голос Давида просачиваются сталистые призвуки. – Отцепись от сладкой невесты на несколько минут, я тебя послушаю.

Север сначала мнется, даже ерзает где-то позади меня, но потом шепчет мне в ухо:

– Он же не отстанет?

– И не мечтай, – друг приподнимает бровь и идет к чайнику. – Где у вас тут зеленый?