На его попытку поджать меня под себя, как делали это остальные: мачеха, сестра, подруга…

Генри сидит за столом, как мумия. Неживой. Даже ощущение шарма стало приглушенным и слабым, словно что-то подавляет его.

Впервые смотрю на Севера с другой стороны. Вижу не красноватое свечение, что намертво заплетает меня с ним, а голубой ореол, что гасит мои чувства. Топит, как океан разбушевавшийся вулкан. Смахиваю с ресниц странное видение, и оно растворяется мелким бисером пыли по кухне. Наверное, это фонарь на улице создает сквозь тюль такой эффект.

Подхожу к столу и тихо сажусь напротив жениха.

Генри не сводит стеклянных глаз с обручального кольца.

– Почему не уходишь? – вдруг говорит он и переводит взгляд на меня. Злобный и страшный. Такой, что я шарахаюсь. Мне кажется, что Север сейчас замахнется и размажет меня об стенку. Я даже прячу лицо под ладонями, потому что удары мужчины – не шлепки мачехи, он меня просто убьет с одного щелчка. Но Генри только хрускает кулаками, что держит перед собой на столе, и шипит: – Иди. Я не держу, – глубоко вдыхает. – Иди вон! – и машет в сторону двери.

Кусаю губы и встаю. В груди взрывается граната обиды, отчего меня шатает. Добрый и покладистый мужчина, который казался надежным крылом защиты, вдруг превращается в монстра. Бегу из кухни, глотая слезы. Влетаю в спальню и натыкаюсь на кучи пакетов с новой одеждой. Все эти подачки только ради одного? Секса? Подчинения?

Я даже уйти не могу достойно, чтобы ничего с собой не взять, потому что пришла к нему голая и босая. Решаю, что верну позже долг за все, что взяла. Выхватываю теплые черные колготки и серое кашемировое платье длиной до колена. Одеваюсь, не замечая, что реву и захлебываюсь соленой влагой. Вот так разбиваются мечты. Куда идти? Без Генри меня насильно заставят выйти замуж за толстопуза, и тогда плакать будет поздно.

Но гордость и упертость играют не в мою пользу: размазав по щекам слезы, спускаюсь на первый этаж. Не смотрю в сторону кухни, но предполагаю, что Генри все еще там. Ныряю в сапоги, хватаю сумку и напяливаю куртку. Пока ищу берет и перчатки в глубине души надеюсь, что он остановит меня, скажет что-то ласковое, теплое и позволит мне доверять себе. Попросит остаться.

Но никто не останавливает и не зовет. Тишина дома подталкивает в спину. Выгоняет прочь.

Распахиваю входную дверь и чуть не лечу кубарем. Север сидит в одном халате прямо на пороге. Волосы все еще влажные. Простудится же, дурак. Мороз к вечеру стал крепче, злее. Ну, хоть снег перестал валить.

Подаюсь к Генри, чтобы заставить пойти в дом, но сжимаю кулаки и обхожу его по дуге.

– Прощай, Валерия… – говорит он мне в спину. Будто льдом крошит мою грудь двумя словами. Так больно, что дышать не получается.

Не отвечаю. Я не хочу резать свое сердце. Если он не идет навстречу, то и не пойдет никогда. И эти всплески, нервы, запирания внутри себя будут только усиливаться и учащаться.

Мне нужно просто жить дальше. Побуду пока у тети Леси, пойду на работу, подниму отца на ноги.

Но будущее без Генри теперь кажется невозможным. А разве я не понимала, что так будет, когда увидела его первый раз? Знала же, что шарм беспощадный. Знала, что этот мужчина никогда не скажет мне: «Я люблю тебя».

Иду к воротам будто в бреду или страшном кошмаре. На ресницах мельтешат красные огни дорожных фонарей. Снег по дорожке расчищен, редкие крошки хрустят под каблуками. Я не вижу ничего из-за слез, почти ползу, потому что хочу остаться. А Генри молчит и не просит ничего. Не зовет. Так и остается сидеть на морозном бетоне полураздетый.

До калитки рукой подать. Сторожка в стороне, в окошке горит приглушенный свет. Встаю возле выхода и не могу больше идти. Держит что-то. В груди тянет, легкие словно лезвием полощет, голову сдавливает невидимыми лапищами.

Генри же так и будет там сидеть. Он не бросил меня, не оставил, когда было плохо, когда меня обижали. Я не могу так. А если у него на все эти нелепости есть причины, а я просто не могу их понять, потому что не знаю правды?

Разворачиваюсь и бегу назад.

Около дома дыхание обжигает губы, а глаза выедают слезы.

Север свалился с порога набок и дрожит, скрутившись в снегу, как маленький ребенок. Царапает леденистый грунт пальцами и хрипит.

– Прости меня, прости… – тяну его за руку, ныряю под плечо и помогаю встать. Он еле идет, трясется. Мотает головой. – Не нужно, Север, милый. Будет так, как ты захочешь, только не делай так больше. Не гони меня. Не смотри на меня так злобно. Это пугает… Я думала ты меня ударишь, задушишь… Как мачеха, станешь изживать собой.

– М-мне проще умереть, чем на т-тебя руку поднять… – Генри стонет и хватается за грудь. – Почему ты не ушла? Мне бы стало легче. Легче, правда.

– Оставить тебя на улице, чтобы ты из принципа загубил себя? Не понимаю, зачем? Любить не обещаешь, требуешь странные вещи, а потом гонишь и освободиться пытаешься. Что с тобой не так?

Он смеется. Горько так и надрывно. А мне становится еще страшней.

– Я расскажу тебе, но не сейчас.

– Три месяца?

– Три месяца.

В доме тепло. Тащу Севера в холл, толкаю на диван, и он не сопротивляется. Подбрасываю пару дров в камин, отчего он яростно начинает гудеть и щелкать, а затем возвращаюсь к Генри. Сажусь рядом и беру его холодные руки в свои ладони.

– Не нужен договор, не нужен. Я выполню все, что ты скажешь. Все, что захочешь…

– Не уйдешь? – цокает зубами и выворачивает руки, меняя местами с моими. Прячет задубевшие пальцы в надежной броне своих ладоней.

– Гнать не будешь?

Мотает головой. В его глазах пляшет отблеск огня, а волосы покрываются бронзовым лоском. Блеск. Шарм. Все на своих местах.

Алое свечение возвращается, ноздри наполняются сладким ядом, а узел в паху скручивается туже. Мир сокращается до маленькой точки где-то в груди, отчего мне кажется, что я втягиваюсь в нее, как в черную дыру. Я не знаю за что, почему, но чувствую, что этот мужчина оставляет во мне глубокий отпечаток.

– Правда, никого не было? – шепчет он и подается ближе. Заметно подрагивает от холода, и на смуглом лице выступает морозный румянец.

– Правда, – отвечаю и прикрываю веки. Хочется раствориться в этом моменте, замереть навеки, потому что другого такого не будет.

Лера разрешает стянуть с нее куртку. Я стараюсь делать это бережно и осторожно, хотя руки ходят ходуном. Она в красивом облегающем платье моего любимого цвета – темно-серого. Ткань повторяет изгибы стройного тела.

Мне до дна моей холодной души противно от мысли, что мог ее потерять. Теперь я ненавижу белый, что все еще стоит перед глазами, когда в злосчастном ЗАГСе Лера была в слезах. Царапины на щеке стянулись, но не сделал ли я ей сейчас рану глубже, чем шлепки мачехи? Как же невыносимо быть таким… черствым и запертым.

Ставлю себе зарубку: на нашей свадьбе Валерия будет в платье голубого цвета. Как ее глаза. Только это возможное будущее скрыто такой плотной пеленой проклятия, ведь если я не выполню или не выдержу условия – проще прыгнуть с моста.

Провожу ладонями вверх по ее талии, пересчитывая ребра, и Валерия заметно вздрагивает.

Почему вернулась? Я небезразличен, что нереально, или, все же, ей просто некуда идти, и лучше молодой бизнесмен, чем богатый толстый старик?

Становится кисло от своих мыслей. Чтобы прогнать их, мотаю головой и тянусь к Валерии, натыкаюсь ладонями на острые лопатки. Меня все еще подкидывает от холода, но по коже неуемно мчатся жаркие клубки возбуждения.

Обнимая невесту, впитываю ее головокружительный запах и шепчу:

– Я не хотел. Прости меня за грубость.

– Шиповник тоже колючий, но цветет пышно и красиво, а еще очень полезен.

– Боюсь, что сравнение неудачное, – ворчу и веду носом вдоль линии шеи и утыкаюсь в аккуратное ухо.

Лера немного отодвигается и смотрит на меня как-то недоверчиво, но с легкой улыбкой.