Смех в зале стоял такой, что у меня уши до сих пор закладывает. Смеялся и Олег. Так раскатисто и открыто, откровенно потешаясь над моим горем. Я тогда сломала ребро и растянула стопу, а еще изрезала о рабочую тарелку бедро, до сих пор шрам остался.

Я кричала от боли, а они смеялись.

– Не хочу, – отступаю в холл.

Сбегаю, потому что сердце перестало слушаться. Сейчас снова раскисну, а я не хочу. Не хочу показывать жениху свои нелепые детские слезы.

Почти дотягиваюсь до входной двери, как Генри оттягивает меня назад и прижимает собой к стене.

– Что. Тогда. Случилось?

– Ты же и сам знаешь, – прячу взгляд. Его глаза слишком раскрывают меня, берут в плен. Прикрываю веки, как в банкетном зале. И Генри повторяет свой жест: тянет за подбородок вверх и заставляет на себя смотреть, но я сильнее смыкаю веки.

– Я не рыскал и перебирал твои грехи или ошибки. Мне это не нужно. Мне на прошлое плевать. У меня есть только…

– Сладкое Сейчас, – дополняю его мысль и распахиваю глаза.

– Я хочу тебя, ромашка, – шепот влетает в губы и разбегается по коже множеством электрических жучков.

– Ты так говоришь, словно от этого зависит твоя жизнь.

– Мне кажется, что если я тебя не притяну к себе сейчас, не выпью твои стоны, не почувствую запах твоего экстаза, я просто кончусь на месте. Ты меня делаешь больным на голову.

– Я тебя боюсь, Север Больнаяголова.

– Бойся. И подчиняйся, – он тянет меня за собой в кабинет. Ноги наливаются тяжестью, сладкая нега обволакивает тело, бедра сводит истомой. Генри заразил меня жуткой болезнью, которой я не могу найти названия.

Подхватив меня под ягодицы, Север усаживает на стол и утыкается взглядом в распахнутые полы куртки. Отодвигает ее, стягивает с плеч. Я знаю, что это безумие, но не могу противостоять. Подаюсь к нему, мучаю в кулаках темную рубашку, избавляюсь от пуговиц, вытаскиваю тонкую ткань из тугого пояса. Пряжка звенит, молния вжикает, и Генри оказывается совсем рядом.

Тяжелая ладонь заставляет меня лечь, сильные руки сгибают ноги в коленях и раскрывают, заставляют меня краснеть и прятаться под ресницами.

– Валери… хочу, чтобы ты знала, – тихо говорит Генри и стягивает с ног колготы. – Ты особенная.

– Не смеши. Тебе до тридцати лет наверняка попадались девушки поопытней.

– Думаешь, все дело в этом? – жених отбрасывает последний клочок ткани, что прикрывал мои бедра, задирает до груди платье и тянет меня к себе, заставляя сесть.

– А в чем тогда?

– В запахе. Во взгляде. В остром языке. В твоей ранимости. В твоей силе.

Молчу, потому что это странно. Странно слышать от человека, что не может полюбить, вот такие искренние слова. Неужели он делает это ради обычного секса? Ублажает, кормит ласковыми словами, поит нежностью и наполняет такой нужной мне харизмой.

– Валери, – он замолкает, смотрит на меня, растрепанную, раскоряченную на столе, и рычит.

Шуршит упаковка презерватива, я на миг отворачиваюсь и кусаю губу. Правильно ли я делаю, бездумно отдаваясь первому встречному? Да, Генри мне нравится, да, меня влечет шарм, но голова же есть на плечах.

Север подступает резко, не давая опомниться. Наполняет собой в одно движение, сдавливает ягодицы сильными ладонями. Немного больно от его величины, но и приятно от напора и настойчивости. Цепляюсь за его плечи, кусаю сквозь ткань рубашки и деру кожу на груди ногтями.

Толчки сильные, стремительные, животные. Волна жара заливает затылок, вьется по плечам вниз, протыкает солнечное сплетение и разрывается внизу живота колючим фейерверком. Генри усиливает давление, стол трясется и скрипит под нами, потолок растягивается серым полотном и почти падает, когда я подбираюсь ко второму пику.

Собираю неосознанно пот со спины жениха, выгибаюсь ему навстречу и кричу, когда он начинает пульсировать и раскалывать меня на сладкие части.

Генри опадает на меня, приходится лечь и развалиться звездочкой. Ног не чувствую, колючки долго не отпускают мышцы.

– Да что ж такое? – усмехается Генри. – Я даже не остыл.

– Голодающий, – глажу его щеку и любуюсь ровным профилем. Хочу, чтобы он не рассеялся, как дым. Хочу, чтобы остался со мной.

– Доберемся до номера, я устрою тебе медовую ночь, – но не отстраняется, будто ему нравится вот так лежать-полустоять, не выходя из меня.

– Генри, телефон.

– Что? – сонно отвечает жених и приподнимает голову.

– Кажется в сумке телефон разрывается.

Пока он застегивается и помогает мне надеть колготы, я вылавливаю в сумочке мобильный и прижимаю трубку к уху.

– Тетя Леся, привет, у меня все хорошо, не волнуйся, – весело и непринужденно отвечаю и тихо хихикаю от щекотных прикосновений Генри. Он справляется с моей второй ногой и, подтянув колготки до пояса, вытирает пот со лба и показывает на пальце трусики. Трофей себе оставил?

– Лерочка, детка, – поникший голос тети заставляет меня выставить локоть и попросить Генри подождать. – Отец умирает. Ты не успеешь вернуться. Ты не успеешь…

Заранее прошу прощения за тяжелую проду. Держитесь. Это жизнь.

Берегите родных и близких, цените друзей и никогда не отпускайте дорогих вам людей без острой надобности. Прощайте им, цените их, пока они еще живы и могут быть рядом. И пусть у вас все будет хорошо.

Ваша Ди

Лера не спит в такси, не спит в самолете. Не моргает, не плачет, не говорит. Натянулась струной, как тетива. Я боюсь ее окликать, трогать, подавать руку. Я боюсь, что наше маленькое счастье вмиг превратится в глубокое горе.

Вылетаем первым рейсом и к утру возвращаемся в сонный родной город. Невеста идет рядом, идеально ровно, будто ей в спину вонзили спицу, но я чувствую, что держится из последних сил. Вижу по дрожи, что пробегает по плечам, по сомкнутым осветлившимся губам, по темным стеклянным глазам. Придерживаю ее и в любой момент готов подхватить, если упадет.

В дороге делаю несколько звонков, прошу держать меня в курсе и дать отцу Леры все необходимое лечение. Егор летит через город и мрачно поглядывает в зеркало: он все понимает, но ничего не говорит.

Я не пытаюсь невесту утешить, не тревожу обещаниями, потому что знаю, как это бессмысленно надеяться, а жизнь в итоге преподносит страшные сюрпризы.

В коридоре мы встречаем Валентину в черном платье с разодетой не по случаю дочерью. В сторонке топчутся светловолосая незнакомая женщина с платочком в руках и высокий молодой парень с короткой пшеничной стрижкой.

И я понимаю, что мы опоздали.

И Лера понимает. Она резко останавливается. Будто ее пронзают тысячи стрел.

Мачеха фыркает и отворачивается, сглатывая омерзение, другая женщина выпускает тихое: «Лерочка» и бежит к нам. Тетя Леся, догадываюсь я.

Лера резко опадает, кажется, что ее кости по щелчку превратились в желе. Она не кричит, а просто оседает, а мне невыносимо больно, словно я второй раз потерял родителей.

Гудит в ушах, давит в груди, и следующие часы – настоящий ад для нас обоих.

Нас пускают в палату, где все еще лежит Анатолий. Я плетусь за Лерой, будто на расстрел. Пытаюсь просто идти, потому что оставить ее одну не могу, но и представлять и переживать это снова – выше моих сил.

– Вот какая ты хорошая дочь, – за спиной тянет ядовитую злобу Валентина. – Даже отцу «прощай» не сказала! Трахаться интересней?

Я дергаюсь, не могу больше терпеть эту суку. Убью змею мерзкую! Но Егор притормаживает крупной рукой:

– Спокойно, здесь не место выяснять отношения. А вы, дамочка, постеснялись бы.

– Еще чего! – ярится мачеха. В ее черных глазах мелькает злорадство и самодовольство. – Пусть потаскушка проваливает.

Лера каменеет, поворачивается, я цепко держу ее за плечи, чтобы не натворила глупостей, но она все равно угрожающе рвется на мачеху. Причиняет себе боль рывками.

– Какая же ты тварь! – прорывается ломаный голос. Сорванный напряжением и сдавленный переживаниями. – Ты сломала нам жизнь! Издевалась надо мной, отца обманывала, а теперь еще раскрываешь свой поганый рот?! Да ты ломаного гнилого ногтя Севера не стоишь, потому закрой пасть и сделай так, чтобы я тебя больше никогда не видела.