Шорох чужих шагов застывает за спиной. От неожиданности я сталкиваю сложенные пирамиды, сдерживаю дрожь и снова начинаю складывать. С начала. Снизу доверху. Красный, оранжевый, желтый....

– Генри? – не буду смотреть ей в глаза, не буду. Не могу, не могу. Пусть думает, что хочет. Отвезу ее домой, и на этом все. Зеленый, голубой, синий… Снова все падает. Начинаю заново.

Она подходит ближе, и каждый шаг отдается волной мурашек на моих плечах. Я даже колебание воздуха чувствую. Вот Лера встает совсем рядом, край длинного халата почти касается моего бедра. Красный, красный, красный…

Лера складывает руки на груди и, глядя на растянутое утреннее небо за окном, тихо проговаривает:

– Ты совсем не спал.

Молчу. Уплываю в себя, прячусь от ее голоса, взгляда, очертаний на фоне окна.

И девушка больше не роняет и слова. Стоит еще несколько минут, а затем разворачивается и прямиком идет в кухню. Она смежная с гостиной, разделена только барной стойкой.

Слышу, как стучат шкафчики, шелестят пакеты.

Играем в молчанку около часа, пока дом не наполняется ванильно-сладкими запахами жареных оладий и тепко-ячменным ароматом колумбийского крепкого кофе. Глаза щиплет от недосыпа, тело ломит от усталости, а желудок уже не против перекусить. Предатель.

Но я не могу говорить. Особенность такая: когда сильно волнуюсь, словно в камень превращаюсь, и, чтобы меня расшевелить, нужно только дать время. Психолог говорит, что у меня начальная стадия аутизма, Синдром Аспергера, что не развился в детстве и при сильных потрясениях может немного мешать жить. В эти моменты, я понимаю, что происходит, но ничего не могу сделать. Ухожу в себя, будто черепаха, прячусь под панцирь.

– Генри, – девушка садится рядом и берет кубик из моей ладони. Мой кубик.

Не могу смотреть, скольжу взглядом по полу, изучаю ее худые руки, вытянутые пальцы, аккуратные ногти.

Лера передвигает маленькие детали и, выкладывая их на паркете в узор, шепчет:

– Я раньше очень любила строить. Только у меня был конструктор с болтиками. Знаешь, такой, железный? – смотрит на меня, чувствую, что взгляда не отрывает, но головы не поднимаю. – А когда Валентина к нам переехала, я отдала конструктор сводной сестре. Только она их через месяц затаскала по дому, и мачеха заставила выбросить. Мол, мусор. Я тогда так расстроилась, ревела в подушку, как дурочка. Вроде и играть уже не хотелось, потому что выросла, но жалко было расставаться с любимыми вещами. Тем более, мне его отец подарил.

Я тянусь взять синий кубик, чтобы дополнить радужную башню, и сталкиваюсь с ее пальцами. Прошибает током, одергиваюсь и отодвигаюсь. Моя личная темнота идет трещинами.

– Генри, скажи, зачем ты пристал ко мне на приеме?

Не могу говорить. Сжимаю в кулаке кубик и слышу, как он скрипит под пальцами.

– Зачем на ужин пригласил? – допрашивает Лера, а я увожу взгляд в сторону.

– Зачем на танец позвал? – еще вопрос. Каждый, словно ведро холодной воды на голову: отрезвляет.

– Зачем гнался за мной? Спасал, домой привез? Отогревал… – она сипит, но продолжает: – Ухаживал…

Молчать так жестоко, я знаю, но рот не открывается. Я в коконе своей психики, и будет лучше, если Лера просто сейчас оставит меня в покое.

– Генри? – она чуть повышает голос и касается моей руки. Настойчиво, и я не успеваю убрать. – Зачем ты целовал меня? Не делай вид, что не слышишь. Отвечай!

Последнее громкое слово вырывает меня из оцепенения. Я поднимаю гневный взгляд и разбрасываю одним движением руки построенные башни. Лера садится на колени, подминая под себя халат, и начинает поправлять квадратики.

– Тебе неприятно быть рядом со мной?

– Тебе нужно уйти, – отвечаю сухо.

Она водит руками туда-сюда, перекладывает с места на место квадраты, а потом говорит:

– Мне некуда идти.

– И чем я могу помочь? – холодным чужим голосом.

Лера пожимает плечом, молча встает и идет к выходу. Я смотрю ей в спину и не понимаю, что делать дальше. Остановить? Или позволить уйти? Егор отвезет ее домой, и я просто забуду об этом дне. Опускаю взгляд на разложенные на полу деревянные квадраты.

«Женись» – складывают они слово.

– Тебе нужно уйти, – Генри не смотрит в глаза и говорит нейтрально, отчего во рту становится совсем сухо.

А чего я ждала? Что брак по расчету окажется сладкой сказкой?

Утром решила для себя, что сделаю все возможное, чтобы помочь отцу. Я буду плохой дочерью, если откажусь сейчас. Генри – хороший мужчина, а что полюбить меня не сможет, ничего, моей любви хватит на двоих. Потому последнее, что я могла сделать, чтобы удержать его – это выложить слово из кубиков на полу и ждать, что Север меня не оттолкнет и остановит. Но в спину упирается жестокое молчание.

На одеревеневших ногах возвращаюсь в комнату. Она пропитана его запахом, силой, властью. Пронизана шармом, как весь дом. Мне одновременно и плохо, и приятно здесь. Хочу надышаться. Хочу насладиться. А потом встану и уйду.

Север не спал всю ночь, осунулся. Из крепкого мужчины за эти часы превратился в измученного и брошенного ребенка. Кубики складывал, молчал. Жалость и беспокойство сковывают мои плечи холодными объятиями, но я не стану сейчас спрашивать у Генри о его слабостях – это было бы жестоко и некультурно. Если он решится, если потом захочет, поделится сам.

Как он знакомо прятал глаза, сопел, когда я трогала части конструктора и одернулся, стоило случайно коснуться пальцев. Что его так взволновало? Поцелуй?

У сына тети Леси, которому почти шестнадцать, есть что-то похожее. Он часто замкнут, молчалив и отстранен. Будто закрыт сам в себе. Мы знакомы с рождения, я выросла с ним бок о бок, почти брат. Я видела, как он подергивался от чужих прикосновений, как неосознанно качал корпусом, стоило нам выйти в магазин или общественное место. Будто улитка, что прячется в панцирь от малейшего вмешательства в ее внутренний мир. Поймать взгляд Артура, особенно, когда он волнуется, было очень сложно, но я за многие годы научилась с ним общаться и понимать – привлекала его теплыми разговорами, плавно, осторожно, но заставляла на себя смотреть. И мальчишка раскрывался, а сейчас он – лучший и самый верный друг, как и тетя Леся.

Она давняя папина знакомая. Я всегда мечтала, что однажды станет мне мамой, но сердцу не прикажешь – отец любил совсем других женщин: роковых, таких, как Валентина. Я злилась на него, пока была маленькой и не понимала многих вещей, а сейчас просто принимаю, как должное. Это его жизнь и его выбор.

– Ты правда хочешь этого? – тихий голос Севера заставляет меня подпрыгнуть. Обнимаю себя в попытке спрятать волнение, волосы падают на лицо и перекрывают видимость.

– Это поспешно, знаю, но…

– Ничего не говори, – обрывает Генри и подходит ближе: слышу три четких шага. – Я и так понимаю, что жить с мачехой – не сахар.

Он будто мысли читает. Вижу его краем глаза, боюсь поднять голову, чтобы не испугать, не запереть снова в моральной клетке своей резкостью и поступками. Мне нравится, когда он говорит, тогда я чувствую себя под защитой.

– У нас все странно началось, – говорит Герни и еще подвигается, воздух за спиной проглаживает по плечам и замирает где-то в пояснице тугим томным кольцом. Я почти влипаю в панорамное окно, ткань прозрачного тюля скользит по щеке.

– Ты сказал, что я тебе понравилась, – лепечу, а от страха ноги еле держатся.

– Так и есть, – низкий с хрипотцой голос пролетает над плечом, и я замечаю мутное отражение мужчины на стекле. – Но я не тот, кто нравится женщинам с первого взгляда. Ты обманываешь меня?

Набираю побольше воздуха и разворачиваюсь. Не смотрю в глаза, упираюсь взглядом в высокую и широкую грудь.

– Лера? – он тянет знакомым жестом подбородок вверх, и я позволяю себе открыть глаза. Ныряю в его золотисто-карамельные радужки.

– В любовь с первого взгляда ты не веришь? – шепчу, а сама боюсь, что звучит это фальшиво, хотя частично и правда. Он – сумасшедше красив и от него пахнет оладьями: заморила голодом мужика своими выходками. – Я буду примерной женой, только дай повод проявить себя, Генри.