– Ты столько школ построил, столько картин показал миру, столько молодых имен открыл! Одна Алика чего стоит – это же невероятно в шестнадцать так рисовать! – в глазах наполненных темной синевой мелькает неподдельный восторг. И я понимаю, что она знает обо мне намного больше, чем я думал. – Ты сделал больше, чем кто-либо. И для меня тоже. Ты не можешь быть плохим. А кусаются люди часто тогда, когда им больно.

– Маленькая понимающая девочка… – крепче обвиваю Леру руками. До тихого вздоха, до ощущения биения ее сердца внутри меня.

– Слышала, что ты и сам художник. Вот только не нашла картин в сети, будто ты нарочно вычистил все.

Вечно забываю, что я под расстрелом СМИ, и моя жизнь – достояние общественности. Всем хочется всунуть нос. Думаете, как часто у меня спрашивают, не собираюсь ли жениться? Да на каждом интервью. До-ста-ли! Даже то единственное, что много лет скрываю, кто-то смог откопать, болезненным пятном в виртуальном пространстве оставить воспоминания о прошлых временах. Но я не хочу сейчас об этом…

– Лера… – перевожу стрелки с болезненной колеи. – Дома не нужно о работе. И о моих достоинствах лишнее.

Она утыкается в мое плечо и говорит неожиданное:

– Зануда. Мне же интересно.

– Просто сегодня плохой повод раскрывать душу. Я и так – перезаряженная батарейка. Еще взорвусь, и будет плохо. Кстати, обещаю попозже взять тебя в офис, все показать, если захочешь. Даже с Аликой познакомлю.

– Очень хочу! – в ясных глазах загорается благодарность.

– Тогда после-послезавтра поедем.

– А завтра и…?

– Пусть будет сюрприз, – так приятно, когда она улыбается.

И жутко было больно, когда уходила от меня. Грудь сдавило, будто с потолка рухнул многотонный состав. После того, как я гаркнул, Лера пошла собираться, а я больше не смог дышать в доме: выбежал на улицу и, чтобы не встрять лбом в бетонную плитку, сел прямо в снег от бессилия. И когда девушка шла к воротам, ссутулившись и согнувшись в три погибели, сердце билось через раз, а потом совсем остановилось.

Я бы отпустил. Мне нельзя держать и звать: это ее право и мое проклятие. Я бы не позвал. Не из-за гордости, нет, а просто потому что за-пре-ще-но.

Вдыхаю ромашковый запах ее волос и мучаюсь хлесткими мысленными ударами. Они пытаются меня убедить, что Лера вернулась ради денег, чтобы самой не пропасть и отцу помочь, но я сопротивляюсь и по-настоящему верю, что вернулась она ради меня.

И от этого еще больней.

Пока я стою рядом, как каменная статуя, не в силах преодолеть мысленное цунами, Лера не отступает, не ерзается, не кривится. Кажется, врастает в меня своим дыханием, касанием пальцев, взглядом синих глубоководных озер-глаз.

Перебираю ее белокурые шелковистые пряди и думаю, как перейти к главному. Физически я давно готов, а вот морально…

Девственница. Такого у меня еще не было, и это невыносимо неправильно волнует. Никто не трогал ее до моих рук, никто не прикасался к сокровенному, и, думая ненароком о будущем, в котором мы не вместе, меня коробит от мысли, что кто-то будет таранить ее нежное податливое тело и кончать в горячее лоно.

Ревность к тому, чего нет, прошивает насквозь. Как разогретая цыганская игла, входит в сердце и крутится там, крутится… Я сам себя подтолкнул к этой пропасти, мне и отвечать.

Лера мягко поглаживает по спине, чувствую, как ладони ползут вверх, и пальцы вплетаются в мои волосы. Жар катится большим валуном и сметает барьеры и заторы, что я возвел вокруг сердца. Все до единого.

Валерия поднимает голову и говорит растянуто и мягко:

– Поцелуй меня. Мне это нужно. Или я не имею права просить?

Наклоняюсь, но медлю. Как же она хороша собой. Трогательна в невинном взгляде малышки и сильна во взрослых суждениях.

– Генри, – шепчет Лера и нервно сглатывает. – Я так не хотела уходить, – сжимает пальчики и, царапая затылок, тянет к себе ближе. – Ждала, что ты меня остановишь, задержишь. Я верила в это до последнего. Се-ве-е-ер, ты нравишься мне. Очень.

Чтобы не закричать, комкаю ее губы, запечатываю слова, стираю их глубоким поцелуем. Она отвечает самозабвенно и приподнимается на носочки, тянет за волосы, до боли и искристых мушек перед глазами.

Подхватываю ее на руки и несу в спальню. Ноги ватные, в паху просыпаются горячие источники, а в груди каменное сердце дает новую трещину.

– Генри… мне страшно, – говорит Лера, когда я опускаю ее на постель. Держит за шею, будто боится потерять меня, и шепчет снова: – Зачем тебе невеста, скажи мне…

– А ты как думаешь?

Она прикрывает глаза и я смотрю, как открываются ее манящие губы и с трудом понимаю смысл сказанного:

– Ты скован какими-то печалями, будто вечными печатями. Мне кажется, что я никогда не пробью такую толстую, почти алмазную, скорлупу. Если я тебе не нравлюсь, то зачем помолвка?

Смотрю, не моргая, и пытаюсь прийти в себя. Она так близка к правде, что сдержать порыв и не вывалить все здесь и сейчас, получается с трудом.

– Тебе важны слова о любви? – спрашиваю осторожно и стаскиваю сапог. Ножка в черном трикотаже под ладонью гладкая и теплая.

– Они для всех важны, – вздыхает Лера и поворачивает голову в сторону. Разглядывает шторы. – Но я хочу признаться…

Пытаюсь отодвинуться, но она не дает, вцепляется в ворот рубашки и, подавшись вверх, прижимается горячим лбом к моему лбу. – Я не такая, как все, Генри…

– Нет сомнений, – усмехаюсь. Горько, порывисто. Выбрасываю в сторону второй сапог. – Лера…

– Подожди. Дослушай, – она закрывает указательным пальцем мне рот. От маленького наивного жеста меня согревает волной похоти. – Я могу видеть то, что не видят другие.

Улыбка все еще на губах, но меня пугают ее слова.

– О чем ты? – шепчу и целую пальчик. Скольжу языком по фалангам, заставляя Леру вздрагивать.

– Я называю это шарм, – сипит она и прикрывает густыми ресницами синие радужки. – Вижу, как он обволакивает нас, как путается под ногами, как протыкает мое сердце.

– Что за чушь?! – невесомо целую ее в губы и сажусь на кровать, запирая невесту собой с двух сторон. – Ведьма?

– Ведьм-а-а… Если бы, – слова получаются хрупкими, шероховатыми. От бархатистого голоса мутнеет в глазах и каменеет в паху.

– Ты самая лучшая ведьма на свете.

– Это признание?

Мелкая дрожь скачет по плечам. Я не должен признавать чувства, нельзя говорить. Даже помышлять нельзя. А я, идиот, не контролирую себя.

– Нет, факт.

– И что все три месяца ты будешь медлить, как сейчас? – улыбается Лера, но не как невинная девушка, а коварная искусительница.

Добротное вязаное полотно платья прилегают к ее телу, очерчивает узкую талию и аппетитно расширяется на бедрах.

Стоит больших усилий не порвать его в клочья. Я терпеливо поглаживаю худые руки и изысканные плечи и выжидаю, когда она полностью расслабится и перестанет смущенно сводить ноги. Изучаю пальцами узлы коленей и, нежно собирая в гармошку края платья, обнажаю молочно-кремовую кожу на животе. Подцепляю резинку колготок и тяну вниз.

Лера отвечает на прикосновения легким трепетом и порывистым дыханием. Она не играет. Эту дрожь не подделать.

Перед глазами всплывают образы Марины и Дарьи, и их каменные лица. Как я пережил те времена – не представляю. Сердце было в дырочку, но я позволял собой манипулировать. Я даже старался быть честным, страстным. Только в общении ограждался, хотя это не помогло: я ценил их обоих по своему. Не любил, нет, но привязывался, искал в каждой невесте ту единственную, что запрет мое сердце на замок навсегда.

– Генри, – зовет Лера и поглаживает мои скулы, когда я жестом прошу приподнять руки и освобождаю ее от платья. – Я замерзну, пока ты решишься.

Он близко и далеко. Смотрит на меня в упор, но и сквозь. Дышит рвано, тяжело. И невесомая ласка его взгляда заставляет меня краснеть.

– Знаешь, – шепчет Генри и нарочно медленно ведет ладонями по руками, минуя плечи, ключицы, ребра, опускаясь на бедра. Надолго замолкает.