«Почему пришли кробюзонцы? — спрашивали люди у себя и друг у друга (тряся головами и опуская глаза). — И как им удалось найти нас на другом краю света?

И смогут ли они сделать это еще раз?»

Негодование и недоумение медленно распространялось, и возникали другие вопросы, которые касались уже не только сражения. Каждый вопрос влек за собой другие.

Чем это мы навлекли на себя их гнев?

Что мы делаем теперь?

Куда направляемся?

Шли дни и бессонные ночи, и оцепенение Беллис стало понемногу проходить. После сражения она ни с кем толком не говорила, проводя время в одиночестве. Утер Доул обходился без нее; ни Каррианну, ни Иоганнеса она не нашла. Беллис целыми днями почти не разговаривала, разве что в те моменты, когда ей сообщали какие—нибудь новые слухи, распространявшиеся по Армаде, как сорняки.

На второй день после сражения она начала размышлять Что—то шевельнулось в ней, и впервые за долгое время проснулись чувства — глядя на искалеченный город, она испытывала неприкрытый ужас. Беллис не без недоумения поняла, что ее душит страх.

Поднимая глаза к небесам, она испытывала наплыв чувств, сомнений и жуткой уверенности, накапливавшихся в ней некоторое время.

«О боги, — тихо повторяла она. — О боги».

Беллис поняла, что ей много чего известно. Теперь ей многое стало ясно — и столько всего ужасного, того, что она гнала от себя, о чем пока не позволяла себе думать. Знание и понимание были внутри нее, но она бежала от них, как бегут от уличного хулигана.

В тот день Беллис поела, выпила и отправилась прогуляться так, будто ничего не изменилось. Движения ее были дерганые и неуверенные, как и у других, кто все еще не мог прийти в себя. Но в какие—то мгновения, когда знание внутри нее напоминало о себе, она вздрагивала (она начинала мигать, шипеть и скрежетать зубами). Она была беременна им — этим жирным зловредным дитем, которого ей так хотелось не замечать.

Какая—то часть ее понимала, что знание это в конечном счете не заглушить, но Беллис пыталась тянуть время, не думая этими словами, не произнося их вслух, неизменно гоня прочь понимание, которое она несла, сердито, испуганно одергивая себя: «Только не теперь, только не теперь…»

Она смотрела на закат из своих прорубленных кое—как окон, читала и перечитывала свое письмо и, не зная, что ей делать, пыталась успокоиться и добавить что—нибудь еще о сражении. В десять часов раздался настойчивый стук, и она, открыв дверь, увидела Флорина Сака.

Он стоял на маленьком помосте, выступавшем из трубы за дверью у вершины трапа. Он был ранен во время сражения; на его лице были загноившиеся раны, левый глаз затек. Грудь его была перебинтована, уродливые щупальца плотно привязаны к телу. В руке Флорин держал пистолет и целился Беллис в лицо. Рука его не дрожала.

Беллис посмотрела на пистолет, на его дуло и неудержимо разрешилась от бремени жирным, омерзительным пониманием, которое все это время в себе взращивала. Она знала правду и знала, почему Флорин Сак собирается убить ее. И еще она в изнеможении поняла, что если он нажмет на крючок и она услышит выстрел, то в ту долю секунды, которая потребуется пуле, чтобы долететь до ее мозга, она, Беллис, не будет винить его.

— Ты грязная сука. Ты убийца.

Беллис ухватилась за спинку стула — боль пронзила ее, и она усиленно заморгала, чтобы прояснилось в глазах. Флорин Сак ударил ее тыльной стороной руки, и Беллис отлетела к стене. С этим ударом физический гнев словно бы вышел из Флорина, оставив в нем сил только для того, чтобы презрительно говорить с нею. Пистолет по—прежнему был нацелен ей в лоб.

— Я не знала, — сказала Беллис. — Клянусь Джаббером, я не знала.

Она почти не чувствовала страха. Она чувствовала в основном невыносимый стыд, мысли ее путались, отчего речь стала невнятной.

— Ты злобная подлая тварь, — негромко сказал Флорин. — Сучье отродье, блядь, мерзкая блядь, чтоб тебе…

— Я не знала, — повторила она. Пистолет ни разу не дрогнул в его руке.

Он снова принялся ругать ее — тягучее, медлительное поношение, которое она предпочла не прерывать. Она дала ему выговориться. Он долго клял ее, а потом изменил тактику и заговорил почти нормальным тоном.

— Столько мертвецов. Столько крови. Я был внизу — вам это известно? Я плавал во всем этом. — Он перешел на шепот. — Я плавал в этой кровище. Убивал таких же, как я сам. Глупых кробюзонских парней, с которыми, может, якшался когда—то. И если бы меня забрали, если бы было по—ихнему, если бы они сделали то, что собирались, если бы захватили город к чертям собачьим, то убийства бы не прекратились. А я был бы сейчас на пути в колонии. Раб—переделанный… Мой парнишка, Шекель, — сказал он неожиданно спокойным голосом. — Вы же знаете Шекеля. — Он уставился на нее. — Он помогал вам пару раз. Так вот, он и его подружка Анжевина оказались в гуще сражения. Анжи—то еще может о себе позаботиться, но Шекель… Он, дурачок, где—то раздобыл ружье. Пуля попала в релинг рядом с ним, и щепки поранили ему лицо, превратили в настоящее месиво. Теперь он всю жизнь будет носить эти отметины — всю жизнь. И вот я думаю, что если бы этот кробюзонец подвинул ружье на один дюйм — всего один! — то Шекеля бы уже не было. Не было. Беллис не могла отрешиться от отчаяния в его голосе.

— Как и всех остальных, кого убило. — Флорин теперь говорил без интонаций, монотонно. — А кто их убил, всех этих мертвых ребят? Кто? Что, пришлось обратиться за помощью? Вы что, не понимали, что может произойти? Не понимали? Вам было все равно? Вам и теперь все равно?

Его слова больно хлестали Беллис, и, хотя она качала головой — нет, мол, все было не так, — ею владел глубочайший стыд.

— Это вы убили их, предательница, дрянь.

— Я… и вы.

Пистолет его по—прежнему не дрогнул, но лицо исказилось гримасой.

— Я? — сказал он. — Меня—то вы сюда не впутывайте. — Глаза его налились кровью. — Вы едва не убили моего мальчишку.

Беллис смахнула слезу.

— Флорин, — сказал она хрипловатым голосом. — Флорин, — медленно произнесла она, в отчаянии поднимая руки. — Я клянусь вам, клянусь вам, клянусь… я ничего не знала.

Она подумала, что Флорина все же мучили сомнения, он не был уверен до конца, а иначе просто разнес бы ей голову. Она долго говорила с ним, путаясь в словах, пытаясь найти средство передать невероятное, то, что даже ей казалось ложью.

Пока Беллис говорила, дуло пистолета смотрело ей в лоб. Рассказывая Флорину то, что стало понятно ей, Беллис замолкала время от времени, впитывая в себя истину.

За плечом Флорина Сака она видела окно и, говоря, смотрела в него. Все легче, чем встречаться взглядом с Флорином. Каждый раз, когда она переводила глаза на него, ее лицо загоралось. Ее сжигало чувство вины за предательство, а главное — стыд.

— Я верила в то, о чем говорила вам, — сказала она ему и, вспомнив о кровопролитии, моргнула — так ей было больно. — Он и меня обманул.

— Я понятия не имею, как они нашли Армаду, — сказала она чуть погодя, все еще чувствуя презрение и недоверие Флорина. — Я не знаю, как это действует. Я не знаю, что они сделали, не знаю, какие приборы или информацию он похитил, чтобы это сработало. Было что—то такое… Наверное, он что—то спрятал. Наверное, он передал им что—то такое, чтобы они могли выследить нас… в этом послании…

— В том, что вы дали мне, — сказал Флорин, Беллис помедлила, потом кивнула:

— В том, что он дал мне, а я передала вам.

— Он меня убедил, — сказала она. — Джаббер милостивый, Флорин, почему, вы думаете, я оказалась на «Терпсихории»? Я спасалась, к херам собачьим, Флорин. — Он молча слушал ее. — Я бежала, — продолжала Беллис. — Бежала. И, черт меня побери, мне здесь не нравится. Это место не для меня… Но я бежала. Я бы сюда этих сукиных сынов ни за что не вызвала. Я им не верю. Я бежала, потому что опасалась за свою шею.