Держась за металлические поручни, они встала на цыпочки. Она могла лишь бросить последний взгляд на берег над темным морем.

За ее спиной затихли крики и возня команды. Вдалеке Беллис различила две нечеткие точки красноватого света: фонарь на мостике корабля—тюрьмы и другой такой же среди черного прибоя.

Из «вороньего гнезда» или с какого—то невидимого поста на мачте, в сотне или больше футов над собой, Беллис услышала чье—то пение. Напев — медленный и сложный — был ничуть не похож на простенькие песни, которые она слышала в Устье Вара.

«Тебе придется подождать моего письма, — беззвучно произнесла Беллис над водным простором. — Придется тебе подождать весточки от меня. Придется тебе подождать немного, пока я не доберусь до страны креев».

Она вглядывалась в ночь, пока границы между берегом, морем и небом не стерлись совсем. И тогда, ласкаемая темнотой, она медленно пошла в сторону кормы, где низкие коридоры и узкие двери вели к ее каюте — ничтожной толике пространства, вроде изъяна в конструкции корабля.

(Позже, в самое холодное время, корабль беспокойно дернулся, и Беллис, зашевелившись на своей койке, натянула одеяло по самый подбородок, подспудно, за границей сна, отдавая себе отчет в том, что на палубу поднимается живой груз.)

Я устал быть здесь в темноте, я полон гноя.

Моя кожа натянулась из—за него, набухла, вздулась, и каждое прикосновение — мучительная боль. Я заражен. Куда бы я ни прикасался, всюду боль, а я прикасаюсь всюду, чтобы убедиться, что тело еще не онемело.

Но все же слава богам вены мои полны крови. Я трогаю мои струпья и они кровоточат я полон ею до краев. А это немного утешает если забыть боль.

Они приходят за нами, когда воздух так спокоен и черен, без единого птичьего крика. Они открывают наши двери и, слепя светом, находят нас. Мне почти стыдно видеть, как мы сдались, мы сдались с потрохами.

Я не вижу ничего за их огнями.

Мы лежим здесь, и они расталкивают нас и гонят прочь, и я обхватил себя руками и чувствую, как под ними агонизирует плоть, а они начинают выгонять нас.

Мы идем по просмоленным коридорам и машинным отделениям, и я коченею, зная, для чего все это. А ведь я еще живее, резвее некоторых, тех, кто постарше, согнувшись пополам от кашля, они блюют и боятся пошевелиться.

А потом — раз и меня заглотило, поедает холод, пожирает темнота, и, о, боги, долбись оно все, мы снаружи.

Снаружи.

Я оцепенел от этого. Я оцепенел от удивления.

Сколько времени прошло.

Мы жмемся друг к другу, один человек к другому как троглодиты как близорукая придонная тварь. Они запуганы ею, особенно старики, отсутствие стен и краев и движение холода в воде и воздухе.

Я мог бы воскликнуть: боги спасите и помилуйте. Мог бы.

Чернота на черноту, но все же я вижу горы и воду и вижу облака. Я вижу тюрьмы вокруг слегка покачиваются как рыбацкие лодки. Джаббер забери нас всех, я вижу облака.

Чтоб мне пропасть я напеваю словно баюкаю ребенка. Этот непрерывный шум он по мне.

И потом они заталкивают нас как скот. Едва передвигая ноги позваниваем цепями, сочимся, пердим, бормочем в удивлении по палубе под грузом тел и кандалов к раскачивающемуся перекидному трапу. И они торопят нас, гонят по нему всех нас и каждый останавливается в середине провисшего перехода между судами, их мысли и видимы и ярки, как химическая вспышка.

Они думают не прыгнуть ли.

В воду залива.

Но канатные перила вокруг трапа высоки и колючая проволока не пускает нас, а наши бедные тела измучены и слабы, и каждый помедлив идет дальше и переходит над водой на другой корабль.

Я, в свой черед, останавливаюсь как и другие. Как им мне слишком страшно.

А потом под ногами новая палуба, вылизанная, гладкая как металл и чистая вибрирует от работы двигателей, и опять коридоры и бряцание ключей, и в конце еще одно длинное неосвещенное помещение где мы валимся с ног изнеможенные и перепутавшиеся… Медленно поднимаемся чтобы увидеть своих новых соседей. Потом мы шепотком начинаем спорить, ссориться, мы деремся, соблазняем, насилуем. Такова наша суть. Возникают новые союзы. Новые иерархии.

Я сижу какое—то время в отдалении в тени.

Я все еще переживаю то мгновение когда я вошел в ночь. Она как янтарь. Я личинка в янтаре. Она набрасывает на меня сеть и, будь я проклят, но она же превращает, делает меня красивым.

Теперь у меня новый дом. Я буду жить в этом мгновении столько сколько смогу, пока воспоминания не сгниют, и тогда я выйду. Я приду в это новое место где мы сидим.

Где—то гремят трубы как огромные молотки.

За пределами Железного залива море было неспокойным. Беллис проснулась от ударов волн о борт. Она вышла из каюты, пробравшись мимо сестры Мериопы, которую рвало — якобы от морской болезни, хотя Беллис в это и не верила.

Беллис вышла на ветер под оглушающие хлопки парусов, бившихся, как звери в силках. Из огромной дымовой трубы вылетала струйка сажи, и весь корабль гудел от мощи парового двигателя в его чреве.

Беллис уселась на контейнер. «Значит, отбыли, — нервно подумала она. — Уходим. Удаляемся».

Пока они стояли на якоре, жизнь на «Терпсихории» не умирала — кто—нибудь непременно надраивал что—то, или устанавливал какой—нибудь механизм, или бежал с одного конца корабля на другой. Но теперь активность многократно возросла.

Беллис, прищурившись, смотрела на главную палубу, еще не готовая взглянуть на море.

На мачтах кипела жизнь. Большинство моряков были людьми, но время от времени по канату в «воронье гнездо» проползал шипастый хотчи. Люди волокли по палубе контейнеры, наматывали тросы на огромные лебедки, выкрикивали команды на неразборчивом жаргоне, наматывали цепи на внушительные маховики. Здесь были высокие какты, слишком тяжелые и неповоротливые, чтобы лазать по канатам, но для них находилась работа внизу, благо силы им было не занимать — их волокнистые растительные бицепсы так и играли под кожей, когда какты тащили или вязали что—нибудь.

Среди них расхаживали офицеры в синей форме.

Ветер обдувал корабль, и перископические колпаки над дымовыми трубами пели, как печальные флейты.

Беллис докурила свою сигариллу, затем медленно, опустив глаза, пошла к борту. Дойдя до поручня, она подняла взгляд и посмотрела в море.

Земли нигде не было видно.

«О боги, вы только взгляните на все это», — подумала она, ошеломленная.

Впервые в жизни Беллис не видела перед собой ничего, кроме воды.

В одиночестве под бескрайним нависающим небом в ней, словно желчь, поднималась тревога. Ей так хотелось снова оказаться среди городских переулков.

Клочья пены неслись мимо бортов, то возникая, то исчезая. Вода покрывалась замысловатыми мраморными вздутиями. Она играла с кораблем, как играла бы с китом, каноэ или опавшим листом — безответное сооружение, которое она может перевернуть любой неожиданной волной.

Она была огромным слабоумным ребенком. Могучим, глупым и капризным.

Беллис нервно поглядывала вокруг в поисках хоть какого—нибудь островка, хоть одного берегового мыска. Ничего подобного сейчас не было.

Следом за ними, усеивая пометом палубу и пену, тучей летели птицы, надеясь поживиться отбросами в кильватерной струе.

Они шли без остановки два дня. Негодуя на то, что ее путешествие началось, Беллис почти что впала в прострацию. Она вышагивала по коридорам и палубам, запиралась в своей каюте, тупо смотрела на проплывающие вдалеке скалы и небольшие острова, смутно видневшиеся в сером дневном или лунном свете.