Они ждали в молчании: Любовница, Доул, Тинтиннабулум, Хедригалл и Беллис. А перед гостями, чуть наклонив, словно в вежливом удивлении, головы, стояли два анофелеса.

Беллис удивилась при виде двух этих комаров—самцов. Она думала, что ее ждет нечто отвратительное — кожа, обесцвеченная хитином, маленькие жесткие крылья, такие же, как у женщин.

Но они были похожи на обычных мужчин небольшого роста, чуть сгорбленных от возраста. Их красноватые одеяния были все в пыли и пятнах от растений. Самый старший был лысоват, а его руки, торчавшие из рукавов, отличались чрезвычайной худобой. У мужчин не было ни губ, ни челюстей, ни зубов. Рот их представлял собой сфинктерную мышцу — небольшое плотное кольцо мускулов, внешне неотличимое от ануса. Кожа по бокам просто сползала к этому отверстию.

— Беллис, — сказала Любовница, — попробуйте еще раз.

Они вошли в поселение под удивленные взгляды мужчин—комаров.

Растрепанная, потная, покрытая пылью армадская экспедция с трудом преодолела последние ярды и внезапно оказалась в тени домов из сланца, высеченных и встроенных в стены ущелья, разделившего скалу надвое. Поселение было сооружено без всякого плана: маленькие квадратные домики, разбросанные под солнцем на главных склонах, словно они сползли вниз по крутым склонам расщелины. Домики были связаны между собой ступеньками, вырубленными в породе, и протоптанными тропинками. Дымоходы утопленных в скалу обиталищ торчали из земли, как шляпки грибов.

В поселении повсюду виднелись двигатели с Машинного берега. Сотни неясных конструкций, все очищенные от ржавчины. Некоторые работали, другие стояли. Те, что освещались солнцем, сверкали. Здесь не было шумных паровых двигателей, как в Нью—Кробюзоне и Армаде, и в воздухе не висел запах горелого масла. Наверное, гелиотропные двигатели, подумала Беллис. Их лопатки и лопасти стрекотали на немилосердном солнце, потрескавшиеся стеклянные корпуса засасывали в себя его лучи и посылали загадочную энергию по проводам, связывавшим разбросанные повсюду дома. Длинные провода были сращены из коротких отрезков, выдранных из старых машин.

На плоских крышах, на склонах холмов, в тени узкой расщелины, из—под крон сучковатых деревьев вокруг поселка, из дверей и окон на новоприбывших смотрели мужчины—комары. Стояла тишина — ни вскриков, ни охов, ни ахов. Ничего — только удивленные взгляды всех этих глаз.

Один раз Беллис показалось (и тут же судорога страха свела сердце), что она видит неровный полет самки—анофелеса над одним из зданий повыше. Но ближайшие к ней самцы только повернулись и принялись кидать в самку камнями, прогнав ее до того, как та успела увидеть армадцев или проникнуть в один из домов.

Они дошли до некоего подобия площади, окруженной теми же грязного цвета домами и остовами солнечных двигателей. Здесь расщелина расширялась и пропускала свет с горячего голубого неба. В дальнем конце площади Беллис увидела трещину в скалах — утес, почти вертикальная стена которого спускалась к морю. И здесь наконец их встретила маленькая делегация взволнованных самцов—анофелесов, которые, раскланиваясь, пригласили их в большое помещение в каменном теле холма.

Во внутренней комнате, освещаемой через глубочайшие скважины, пробуренные в скале, — дневной свет отражался затем с помощью зеркал, — к ним вышли два анофелеса. Они вежливо поклонились, и Беллис (вспомнив тот самый день в столице Салкрикалтора; язык другой, но работа такая же) выступила вперед и приветствовала их на чистейшем верхнекеттайском.

Анофелесы стояли как вкопанные и недоуменно смотрели, не понимая ни слова.

Беллис попробовала еще раз, произнеся велеречивое приветствие на верхнекеттайском. Анофелесы посмотрели друг на друга и испустили шипящие звуки, похожие на ветры.

Видя, как дергаются и колеблются их ротовые сфинктеры, Беллис поняла, в чем дело, и стала не произносить, а писать кеттайские слова.

«Меня зовут Беллис, — написала она. — Мы проделали очень, очень большой путь, чтобы поговорить с вами. Вы меня понимаете?»

Когда она протянула лист анофелесам, глаза их широко раскрылись, они посмотрели друг на друга и оживленно замурлыкали. Тот, что постарше, взял у Беллис ручку.

«Меня зовут Морил Крахн, — написал он. — У нас очень давно не было гостей, похожих на вас. — Он посмотрел на нее и зажмурился. — Добро пожаловать в наш дом».

Ухающий язык анофелесов не имел письменности. Для них верхнекеттайский был письменным языком, но они никогда не слышали его звуков. Они могли выражать свои мысли при помощи изящной вязи, но понятия не имели, как этот язык должен звучать. Сама идея устного верхнекеттайского казалась им абсурдной.

За многие сотни лет в результате взаимодействия между самхерийскими моряками и властями Гнурр—Кетта в Кохниде возник некий симбиоз. Самхерийские какты прибывали на остров со скотом и некоторыми товарами и забирали свою посредническую долю. Кохнид покупал у них все, что давали анофелесы.

Они контролировали поток информации, поступающей к людям—комарам, внимательно следили, чтобы ни один язык, кроме верхнекеттайского, не достиг острова и чтобы ни один анофелес не смог покинуть его берегов.

Жуткие воспоминания о Малярийном женоцарстве сошли на нет. Кохнид вел свою игру, держа анофелесов с их блестящим умом в качестве своих домашних мыслителей, не давая им ничего, что помогло бы им обрести силу, и не позволяя им бежать (Кохнид не хотел рисковать, снова выпуская в мир самок—анофелесов), но они получали достаточно, чтобы питать их мысли. Кеттайский отсекал от анофелесов любую информацию, и этому способствовало то, что на протяжении веков верхнекеттайский был единственным письменным языком острова. Таким образом, философия и наука анофелесов оказывались целиком под контролем кохнидской элиты, а труды людей—комаров, кроме них, практически никто не мог прочесть.

Беллис подумала, что если такой сложной системе позволено существовать, то осколки древних технологий, которыми владеют анофелесы, работы их философов — это, вероятно, нечто из ряда вон выходящее. Каждое самхерийское судно, шедшее из Кохнид а на остров, везло несколько тщательно отобранных книг, а иногда и заказы. «При таких—то исходных, — спрашивал какой—нибудь кохнидский теоретик, — и имея в виду парадокс, изложенный вами в предыдущем очерке, каков может быть ответ на следующую задачу?» Рукописные труды, подписанные кеттайскими именами, возвращались обратно. Написанные в ответ на подобные запросы, либо разрешая проблемы заинтересовавшие самих анофеласов. Потом рукописи публиковались кохнидскими издателями — без какого—либо вознаграждения для автора. Иногда эти труды присваивались каким—нибудь кеттайским ученым, что добавляло престижа Кеттаю. Люди—комары были низведены до положения ученых рабов.

В развалинах на острове находились древние тексты на верхнекеттайском, доступные анофелесам, или на давно мертвых языках, которые они упорно расшифровывали. А при скудном притоке книг из Кохнида и при наличии рукописей, оставленных предками, анофелесы проводили и собственные исследования. Иногда такие исследования отсылались за море кохнидским хозяевам, которые, бывало, публиковали их.

Именно это и случилось с книгой Круаха Аума.

Две тысячи лет назад люди—комары некоторое время властвовали в южных землях, и этот период был кровавым страшным кошмаром, праздником чудовищной жажды. Беллис не знала, что анофелесам известно о собственной истории, но иллюзий насчет своих женщин у комаров—самцов не было.

«Скольких вы убили? — написал Крахн. — Скольких женщин?»

И когда после недолгих колебаний Беллис написала «Одну», он кивнул и ответил: «Не так уж много».

В поселке не существовало никакой иерархии. Крахн не был правителем. Но он горел желанием помочь гостям, сообщить им все, что они пожелают узнать. Анофелесы отвечали армадцам вежливым, сдержанным удивлением: отношение их к прибывшим было созерцательным, почти как к абстрактной проблеме. Их флегматичная реакция говорила о чуждой психологии.