Встреча проходила не очень гладко.

Бруколак столкнулся с сопротивлением. Ему крайне важно было заключить союз с членами совета, и он пытался работать с ними, предлагать стратегии, рассматривать варианты. Но ему, при его способности устрашать, никак не удавалось завладеть умами. Устрашение лежало в основе его власти и стратегии. Он не был уроженцем Армады — Бруколак в жизни и несмерти принадлежал десятку народов и городов и давно открыл для себя: если живые не хотят знать страха, то в страхе пребывают вампиры.

Обитая в городах, где им приходится прятать свою истинную сущность, и выходя по ночам в поисках пропитания они могут выглядеть безжалостными ночными охотниками, но и спят, и кормятся они, пребывая в страхе. Живые не желают мириться с их присутствием и если обнаруживают вампира, то для него это означает настоящую смерть. Для Бруколака все это стало неприемлемым. Когда он два века назад принес гемофагию в Армаду, этот город был свободен от бессознательного, убийственного ужаса перед его племенем — здесь он мог жить открыто.

Но Бруколак всегда помнил о воздаянии. Он не боялся живых, а это означало, что они должны бояться его. А с этим он никогда не испытывал трудностей.

И теперь, когда он устал от интриг, жаждал вступить в соглашение, нуждался в помощи, но не имел никого, кроме этой разнородной группки бюрократов, инерция страха была слишком велика, непреодолима. Совет Дворняжника боялся сотрудничать с ним. Каждым своим взглядом, каждым щелчком зубов, каждым выдохом, каждым медленным сжатием кулака Бруколак напоминал им о своей природе.

Может, это и неважно, в ярости думал он. Какой от них прок? О Шраме он сказать не может. Станут спрашивать, откуда ему известно, а ответа не будет, и они просто не поверят ему. Он может попытаться объяснить все про Доула, но тогда его сочтут предателем, который обменивается секретами с одним из главарей Саргановых вод. Но и в этом случае ему, скорее всего, не поверят.

«Утер, — лениво подумал он, — ты умная свинья, проклятый махинатор».

Сидя в этой комнате рядом с возможными союзниками, он думал только о том, насколько ему ближе Доул, сколько у них с Доулом общего. Он не мог отделаться от чувства (совершенно бессмысленного), что они действуют заодно.

Бруколак сидел и слушал разглагольствования и неубедительные построения членов совета, которые боялись перемен и думали лишь о сохранении баланса сил в городе. Он старался спокойно выслушивать пустые и нелепые рассуждения, оторванные от реальности. Члены совета устроили дискуссию об истинной природе правонарушения, совершаемого Любовниками. Кое—кто предлагал обратиться к чиновникам Саргановых вод через голову их правителей — беспочвенные, невыполнимые, бессвязные идеи.

И вот кто—то из присутствующих назвал имя Саймона Фенча. Никто не знал, кто это такой, но имя его повторялось все чаще и чаще среди меньшинства, возражавшего против подъема аванка. Бруколак ждал, надеясь услышать наконец конкретное предложение. Но спор опять быстро ушел в эмпиреи, в никуда. Вампир ждал и ждал, но ничего разумного сказано не было.

Он чувствовал, как солнце огибает мир с другой стороны. Чуть больше чем за час до рассвета он перестал сдерживаться.

— Боги и трах небесный, — зарычал он своим кладбищенским шепотом. Члены совета в испуге замолчали. Он встал и раскинул руки в стороны. — Я несколько часов слушал, как вы несете бессмысленную херню, — прошипел он. — Глупости и безрассудство. Вы некомпетентны! — Последнее слово прозвучало как проклятие. — От вас никакого толку. Никакой пользы. Прочь с моего корабля!

На мгновение в комнате воцарилось молчание, а потом члены совета стали подниматься на ноги, тщетно пытаясь сохранить хотя бы видимость достоинства. Одна из них, Вордакин, одна из лучших, женщина, к которой Бруколак сохранил каплю уважения, открыла было рот, чтобы возразить ему. Лицо ее было белым, но она не сдавала позиций.

Бруколак распростер руки, как крылья, над головой. Открыл рот, выкатил язык и выставил свои ядовитые клыки. Руки его изогнуты и опасны.

Рот Вордакин тут же захлопнулся, и она с гневом и ужасом на лице пошла к двери вслед за своими коллегами.

Оставшись один, Бруколак опустился на свой стул. «Бегите скорей домой, ходячие кровяные мешки», — подумал он. На его лице внезапно появилась ледяная ухмылка — он вспомнил о заключительной пантомиме. «Сиськи лунные, — иронически подумал он, — они, видать, решили, что я сейчас превращусь в летучую мышь».

Когда он вспомнил объявший их ужас, ему на память пришло единственное другое место, где он жил открыто как немертвец. При этом воспоминании Бруколака передернуло. Исключение из его правила, единственное место, где воздаяние страха между живыми и вампиром оказалось недействующим.

«Слава лордам крови, слава прощенным, богам соли и огня, мне больше не придется возвращаться туда». В то место, где он был свободен — принужден к свободе — от любого притворства, от всех иллюзий. Там, где обнажалась истинная натура мертвых, живых и немертвецов.

Родина Утера Доула. В горах. Он вспомнил холодные горы, безжалостный кремневый камнепад, гораздо более склонный к прощению, чем этот вонючий город Доула.

В огромной мастерской квартала Джхур собралась чрезвычайная комиссия.

Одной из опор экономики Джхура было производство летательных аппаратов. Фабрики Джхура гарантировали качество своих изделий — жестких, полужестких и нежестких дирижаблей, воздушных судов и двигателей.

«Высокомерие» было крупнейшим летательным аппаратом в небе Армады. Захваченный много десятилетий назад, он затем получил повреждения в каком—то забытом бою и был сохранен как диковинка и как средство наблюдения. Мобильные аэростаты города едва достигали половины его длины; самые крупные, двухсотфутовые, деловито тарахтевшие над городом, носили странные имена вроде «Барракуда». Возможности аэростроителей были ограниченны: в Армаде не хватало места для огромных ангаров, где можно было бы строить громадные аппараты вроде нью—кробюзонских воздушных кораблей—разведчиков или миршокских челноков — семьсот футов металла и кожи. И, вообще говоря, у Армады не было потребности в таких аппаратах.

Но теперь, кажется, такая потребность возникла.

На следующее утро после разбрасывания листовок бригадир джхуровских аэромастерских на «Опеке», собрал весь наличный состав предприятия — строчильщиков, инженеров, конструкторов, металлургов и множество прочих. Множество недостроенных корпусов дирижаблей остались на своих местах, вокруг фабрики в корпусе перестроенного парохода, а рабочие отправились слушать бригадира, который, запинаясь, принялся рассказывать о новом задании.

У них было две недели.

Сайлас оказался прав, подумала Беллис. У него не было ни малейшей возможности попасть в состав экспедиции, направляющейся на остров. Даже она, сторонившаяся всех городских интриг и скандалов, все чаще и чаще слышала о Саймоне Фенче.

Конечно, пока все это были лишь смутные слухи. Каррианна сказала что—то о человеке, который сомневается в проекте, и он, мол, читал какой—то памфлет, написанный неким Финком, или Фитчем, или Фенчем. Шекель сказал Беллис, что, на его взгляд, это замечательная идея, но он слышал, будто некто по имени Фенч говорит: мол, Любовники напрашиваются на неприятности.

Беллис по—прежнему удивлялась умению Сайласа проникать в самое чрево города. Опасно ли это? — спрашивала она. Не ищут ли его Любовники?

Она улыбнулась, подумав о Шекеле. Некоторое время ей не удавалось продолжать занятия с ним, но, заглянув недавно, парень не упустил случая с гордостью продемонстрировать ей свои успехи. В ее помощи больше не было нужды.

Он пришел спросить, о чем написано в книге Круаха Аума. Шекель был отнюдь не глуп. Он прекрасно понимал, что книга, которую он нашел, возможно, стала причиной неожиданных и бурных событий последней недели — лавины листовок, необычного плана, новой диковинной работы Флорина.