— Многие из тех, кто теперь мертв, — начал Любовник, — многие из тех, кого убили наши бойцы… были преданными гражданами. Они были хорошими людьми и действовали, по их мнению, на благо города. — Так он и продолжал — в уважительном тоне, не забывая о трагедии.

Они говорили по очереди, упрашивая собравшихся не отчаиваться.

— Мы подошли очень близко, — сказала Любовница, и голос ее торжественно зазвенел. — Очень близко к обретению энергии, какую прежде и представить себе не могли. Очень близко к тому, чтобы сделать Армаду по—настоящему великой, генератором возможностей, способной совершать что угодно, — совершать одновременно несовместимые вещи… Мятеж — это не выход, — сказала Любовница. — Если все не проникнутся ощущением важности этого проекта, то осуществить его будет невозможно.

— Вы привели нас сюда, — сказала она толпе. — Это сделали вы и это было великое свершение.

Сейчас не время для вражды, сказали Любовники: единство означает единство цели, а цель сейчас в том, чтобы найти Шрам.

Вознаграждение последует. И это будет немыслимое, невероятное вознаграждение.

Риторика Любовников становилась все более изощренной, по мере того как они, сменяя друг друга, продолжали свою речь. Воздав должное мертвым, они перешли к детям, соблазняя собравшихся обещаниями о том, какими будут юные жизни их отпрысков, каким станет город, когда они добудут возможности из Шрама.

Речь была хорошая, чувственная и искренняя. Одержимость Любовников Шрамом впечатляла. И когда последние слова были сказаны, уважение толпы, хотя и сдержанное, было несомненным и весомым. Настроение пусть немного, но изменилось к лучшему. Любовники получили передышку — спор еще не был закончен.

«Да им всего—то нужно вызвать противников на возражения — пусть себе болтают, — подумала Беллис — Шрам, судя по всему, уже близко. Если они правы, если этот Шрам существует, то мы наверняка скоро будем там».

Стоявший чуть позади Любовников Утер Доул встретился взглядом с Беллис, и только теперь она поняла, что сделала в ночь мятежа, чем рисковала. Она вломилась в его комнату и украла вещицу пришельцев, а потом отдала ее прямо в руки этим убийцам. Но она просто слишком устала от страха и теперь уже не чувствовала его.

Когда речь закончилась и толпа разошлась, Доул подошел к Беллис, не выказывая никаких чувств — ни враждебности, ни дружелюбия.

— Что случилось? — тихо спросил он. — Вы были в моей комнате, вы взяли ее. Я нашел ее осколки на полу в тюрьме. Там же был и плавник мага, полусгнивший. Я сжег его. Значит, им не это было нужно?

Беллис покачала головой.

— Они пришли не за этим. Я думала, что все дело в этой фигурке, что из—за нее они… Извините, что сломала замок. Я хотела избавиться от них. Они говорили, что уйдут, когда получат то, что было у них украдено. Это они… Фенека…

Доул кивнул.

— Он жив, — прошептала Беллис, спрашивая себя — а жив ли он все еще?

Глаза Доула на миг распахнулись.

Беллис ждала. Она с усталым волнением задавала себе вопрос: что он сейчас сделает? У Доула было немало поводов, чтобы наказать ее. Она лишила Армаду волшебной фигурки, ничего не получив взамен. Без всякой на то нужды. Или между ними все же оставалось подобие прежней близости?

Но в его поведении, казалось, не было ничего, кроме прямоты и смирения перед фактом, и Беллис ничуть не удивилась, когда он наконец кивнул, развернулся и пошел прочь по палубе. Глядя на него, она чувствовала себя униженной. Что об этом думают Любовники? Беллис не могла себе представить, что Любовники вот так запросто откажутся от волшебного плавника. Неужели им все равно?

«А может, они и не знают? — вдруг подумала она. — А если они знают, что фигурка исчезла, то знают ли, что по моей вине?»

В тот вечер к ее дверям пришел Флорин Сак. Беллис была удивлена.

Он стоял на пороге и смотрел на нее. Глаза у него так налились кровью, кожа так посерела, что он был похож на наркомана. Флорин с неприязнью смотрел на нее несколько секунд, потом сунул ей пачку листов.

— Вот, возьмите, — сказал он.

Листы были вдоль и поперек исчирканы каракулями: Беллис узнала лихой, корявый почерк Шекеля. Список слов, которые он хотел запомнить, ссылки на рассказы в украденных книгах.

— Вы научили парнишку читать, — сказал Флорин. — И ему это нравилось. — Он встретился с ней взглядом; на лице застыло выражение безразличия. — Может, вы хотите это сохранить, чтобы вспоминать его.

Беллис смотрела на него, потрясенная и смущенная. Она была человеком совсем другого склада. Хранить сентиментальные, идиотские напоминания о покойниках вовсе не отвечало ее нраву. Даже после смерти отца и матери у нее не осталось ничего такого. С какой стати она должна хранить то, что напоминает об этом парнишке, которого она почти не знала, — независимо от того, как она переживала его смерть?

Беллис почти что отказалась взять эти бумаги. Она почти сформулировала отказ — она, мол, не заслуживает их (словно можно заслужить драные листы бумаги), но два соображения остановили ее.

Одним было чувство вины. «Не убегай от него — это трусость», — подумала она. Она не хотела разрешить себе спрятаться от этого чувства. Ее личное отношение к смерти не имеет значения, сказала она себе, какие бы удобные доводы оно не подсказывало ей, чтобы отвергнуть этот дар. А кроме чувства вины было еще и уважение, которое Беллис питала к Флорину Саку.

Он стоял перед ней, держа эти листы, которые, видимо, были дороги ему, и предлагал их той, которая принесла ему столько боли. И не потому, что они разделяли одно и то же горе. Он принес ей эти бумаги, потому что был хорошим человеком и думал, что и ей будет не хватать Шекеля.

Пристыженная Беллис взяла бумаги со словами благодарности.

— И вот еще что, — сказал Флорин. — Мы его хороним завтра. — Голос его на слове «хороним» сорвался. — В Крум—парке.

— Как?.. — начала было удивленная Беллис. Армадцы устраивали своим мертвецам морские похороны. Флорин движением руки отвел этот вопрос.

— Шек в душе вовсе не был… морским животным, — тщательно подбирая слова, сказал он. — Он был прежде всего городским парнишкой, и, потом, есть ведь традиции, от которых, как я думал, я уже успел отречься… Я хочу знать, где он лежит. Когда они сказали, что не позволят мне это сделать, я им ответил: пусть попробуют меня остановить.

— Флорин Сак, — окликнула его Беллис, когда он повернулся и хотел было идти. — Почему Крум—парк?

— Вы когда—то ему рассказывали об этом парке, — сказал он. — И он сам туда ходил, и ему там нравилось. Я думаю, Крум—парк напоминал ему Строевой лес.

Когда он ушел, Беллис расплакалась и никак не могла остановиться. Она свирепо предупредила себя: чтобы это было в последний раз.

Служба была короткая, неловкая и мучительная. Теологическая смесь, смиренное обращение к богам Нью—Кробюзона и Армады с просьбой присмотреть за душой Шекеля.

Никто не знал, каких богов чтил Шекель и чтил ли вообще.

Беллис принесла цветы, украденные с красочной клумбы в другом углу парка.

Аванк тащил город курсом на восток—северо—восток, постепенно замедляя свой ход. Никто не знал, насколько тяжело он ранен. А рисковать еще одним глубоководным аппаратом и экипажем власти не хотели.

В дни после войны, а в особенности после похорон Шекеля Беллис никак не могла сосредоточиться. Много времени она проводила с Каррианной, которая была так же подавлена и категорически отказывалась обсуждать, куда движется город. Сосредоточиться на их путешествии было нелегко, а представить, что произойдет, когда они прибудут на место, — вообще невозможно.

Если ученые Саргановых вод не ошибались, то город приближался к месту назначения. Еще две недели, а может, одна — такие слухи передавались из уст в уста. Еще два—три дня, и Армада достигнет раны в этом пустом море, и тогда вступят в дело скрытые двигатели и тайная наука, и все возможности, что существуют вокруг Шрама, будут добыты.