– Какую позицию занимал министр полиции, пока революция еще не погибла? – спросил я.

– Василие, – сказала она, отпивая вино, – удивительный человек, оригинал. Его не интересует ничто, кроме собственного уюта. А уют для него – это чрезмерное количество еды и напитков, не меньше шестнадцати часов сна в сутки и чтобы в течение остальных восьми часов делать как можно меньше движений. Больше его ничто не волнует. Дабы охранять свой покой, он сделал управление полиции образцовым. Работу все должны выполнять четко и без промедления. В противном случае преступления не будут наказаны, люди будут подавать жалобы, а эти жалобы могут побеспокоить его превосходительство. Он даже вынужден будет сократить свой послеобеденный сон, чтобы принять участие в каком-нибудь совещании или заседании. Так не годится. Поэтому он создал организацию, которая свела количество преступников до минимума и вылавливает этот минимум. Так он добился того, чего хотел.

– Убийцу Радняка схватили?

– Убит. Он оказал сопротивление при аресте. Через десять минут после покушения.

– Это один из людей Махмуда?

Девушка допила вино, хмуро глянула на меня, и ее веки дрогнули.

– А вы не такой уж глупый, – медленно проговорила она. – Но теперь мой черед спрашивать. Почему вы сказали, что это Эйнарссон убил Махмуда?

– Эйнарссон знал, что Махмуд пытался организовать убийство его и Грантхема вчера вечером.

– Правда?

– Я видел, как солдат взял у Махмуда деньги, подстерег Эйнарссона и Грантхема, выпустил в них шесть пуль, но промахнулся.

Она щелкнула ногтем себя по зубам.

– Это на Махмуда не похоже, – возразила она. – Чтоб на глазах у людей платить за убийство...

– Может, и не похоже... – согласился я. – Но, допустим, нанятый убийца решил, что ему заплатили мало, или получил только часть платы. Или есть лучший способ получить деньги сполна, чем подойти на улице и потребовать их за пять минут до совершения покушения?

Она кивнула и заговорила, словно размышляя вслух:

– Значит, они получили от Грантхема все, на что надеялись, и каждый старался убрать соперника, чтоб завладеть деньгами.

– Ваша ошибка в том, – сказал я, – что вы считаете революцию трупом.

– Но Махмуд даже за три миллиона не согласился бы плести заговор, который отстранит его от власти.

– Вот-вот! Махмуд думал, что они играют комедию для парня. А когда узнал, что это не игра и у Эйнарссона серьезные намерения, то попытался от него избавиться.

– Возможно. – Она пожала плечами. – Но это только догадка.

– Разве? Эйнарссон носит с собой портрет персидского шаха. Снимок затертый, следовательно, хранят его давно. Персидский шах был русским солдатом, который после войны вернулся в Персию и продвигался по службе, пока не взял под контроль войска, стал диктатором, а через некоторое время и шахом. Поправьте меня, если я ошибаюсь. Эйнарссон – исландский солдат, который попал сюда после войны и сделал карьеру. Теперь войска в его руках. Если он носит при себе портрет шаха и смотрит на него так часто, что тот даже протерся, то не означает ли это, что полковник стремится последовать примеру шаха? Или вы иного мнения?

Ромен Франкл поднялась и принялась ходить по комнате; она то передвигала стул на пару дюймов, поправляла какое-то украшение или картину, то разглаживала складки на шторах. Двигалась она так, словно ее водили, – грациозная нежная девушка в розовом шелку.

Потом она остановилась перед зеркалом – немного сбоку, так, чтоб видеть меня в нем, и, взбивая свои кудри, как-то пренебрежительно проговорила:

– Очень хорошо. Следовательно, Эйнарссон хочет революции. А что будет делать ваш парень?

– То, что я ему скажу.

– А что вы ему скажете?

– То, что будет нужно: я хочу забрать его домой со всеми деньгами.

Она отошла от зеркала, взъерошила мне волосы, поцеловала в губы и села мне на колени, держа мое лицо в своих маленьких теплых ладонях.

– Отдайте мне революцию, дорогой мой. – Ее глаза потемнели от возбуждения, голос стал глубоким, губы смеялись, тело дрожало. – Я ненавижу Эйнарссона. Используйте этого человека и сломайте его для меня. Но дайте мне революцию!

Я засмеялся, поцеловал девушку и положил ее голову себе на плечо.

– Посмотрим, – пообещал я. – Сегодня в полночь у меня встреча с заговорщиками. Может, я о чем-то узнаю.

– Ты возвратишься после встречи?

– Попробуй не впустить меня!

В одиннадцать тридцать я пришел в отель, спрятал в карман пистолет и кастет, а уже потом поднялся в номер Грантхема. Он был один, но сказал, что ждет Эйнарссона. Казалось, парень был рад мне.

– Скажите, Махмуд когда-нибудь приходил на собрания? – спросил я.

– Нет. Его участие в революции скрывали даже от наиболее надежных. Он не мог приходить, на то были причины.

– Конечно, были. И главнейшая – все знали, что он не хочет никаких заговоров, не хочет ничего, кроме денег.

Грантхем закусил нижнюю губу и вздохнул:

– О Господи, какая грязь!

Приехал полковник Эйнарссон – в вечернем костюме, но солдат до кончиков ногтей, человек действия. Он пожал мне руку сильнее, чем надо было. Его маленькие темные глаза сверкали.

– Вы готовы, господа? – обратился он ко мне и Грантхему так, словно нас было много. – Отлично! Начнем, не откладывая. Сегодня ночью не будет трудностей. Махмуд мертв. Конечно, среди наших друзей найдутся такие, которые спросят: «Почему мы поднимаем восстание именно сейчас?» Ох... – Он дернул за кончик своего пышного уса. – Я отвечу. Наши побратимы – люди добрые, но очень нерешительные. Под умелым руководством нерешительность исчезнет. Вот увидите! – Он снова дернул себя за ус. Видно было, что в этот вечер сей вояка чувствует себя Наполеоном. Но я не хотел бы, чтобы у вас сложилось о нем впечатление как об опереточном революционере, – я не забыл, что он сделал с солдатом.

Мы вышли на улицу, сели в машину, проехали семь кварталов и направились к маленькому отелю в переулке. Швейцар согнулся в три погибели, открывая перед Эйнарссоном дверь. Мы с Грантхемом поднялись вслед за полковником на второй этаж и очутились в тускло освещенном холле. Нас встретил подобострастный толстый мужчина лет пятидесяти, который все время кланялся и квохтал. Эйнарссон отрекомендовал его как хозяина отеля. Толстяк провел нас в комнату с низким потолком, где человек тридцать или сорок поднялись с кресел и уставились на нас сквозь тучи табачного дыма.

Представляя меня обществу, Эйнарссон произнес короткую, очень короткую речь, которой я не понял. Я поклонился и сел рядом с Грантхемом. Эйнарссон сел с другой стороны от него. Остальные тоже сели, не дожидаясь приглашения.

Полковник Эйнарссон разгладил усы и начал говорить то с одним, то с другим, время от времени повышая голос, чтоб перекрыть общий шум. Лайонел Грантхем тихонько показывал мне влиятельнейших заговорщиков: десяток или больше членов парламента, один банкир, брат министра финансов (наверное, он представлял этого чиновника), полдесятка офицеров (в этот вечер все они были в штатском), три профессора университета, председатель профсоюза, издатель газеты и ее редактор, секретарь студенческого клуба, политический деятель из эмиграции да несколько мелких коммерсантов.

Банкир, седобородый мужчина лет шестидесяти, поднялся и начал речь, внимательно глядя на Эйнарссона. Говорил он непринужденно, мягко, но немного с вызовом. Полковник не позволил ему зайти слишком далеко.

– Ох! – воскликнул Эйнарссон и поднялся на ноги.

Ни одно из его слов ничегошеньки для меня не означало, но румянец у банкира со щек сошел, и его глаза неспокойно забегали по присутствующим.

– Они хотят положить всему конец, – прошептал мне на ухо Грантхем. – Теперь они не соглашаются идти за нами до конца. Я знал, что так будет.

В комнате поднялся шум. Множество людей что-то выкрикивали одновременно, но никто не мог перекричать Эйнарссона. Все повскакивали с мест: у одних лица были совершенно красные, у других – совершенно мокрые. Брат министра финансов – стройный, щегольски одетый мужчина с продолговатым интеллигентным лицом – сорвал свое пенсне с такой злостью, что оно треснуло пополам, крикнул Эйнарссону несколько слов, повернулся на каблуках и направился к двери.