– Утром, когда я спустился, парадная дверь была приоткрыта. – Жена Леггета говорила с порога лаборатории. – Я пошла наверх, разбудила Эдгара, мы осмотрели дом, и оказалось, что бриллианты исчезли. Полицейские считают, что украл их, наверное, тот человек, которого я вчера видела.

Я спросил, какого человека она видела.

– Вчера ночью, около двенадцати, перед тем как лечь, я открыла окна в спальне. На углу стоял человек. Не могу сказать даже теперь, что он выглядел как-то подозрительно. Стоит и как будто кого-то ждет. Смотрел в нашу сторону, но мне не показалось, что он наблюдает за домом. По виду лет сорока с лишним, плотный, коренастый – приблизительно вашего сложения, – бледный... и у него были каштановые встопорщенные усы. В мягкой шляпе и пальто... темном, по-моему, коричневом. Полицейские считают, что Габриэла видела того же самого человека.

– Кто?

– Габриэла, моя дочь. Как-то раз она возвращалась домой поздно ночью – по-моему, в субботу ночью, – увидела здесь человека и подумала, что он спустился с нашего крыльца; но она не была в этом уверена и забыла о нем – вспомнила только после кражи.

– Я бы хотел с ней побеседовать. Она дома?

Миссис Леггет пошла за дочерью. Я спросил Леггета:

– В чем хранились бриллианты?

– Они были, конечно, без оправы и хранились в конвертиках – от Холстеда и Бичема, каждый в своем, а на конвертах карандашом написаны номер и вес камня. Конверты тоже исчезли.

Жена Леггета вернулась с дочерью, девушкой лет под двадцать, в белом шелковом платье без рукавов. Среднего роста и на вид субтильнее, чем на самом деле. Волосы у нее были вьющиеся, как у отца, и не длиннее, чем у него, но более светлые, каштановые. Острый подбородок, белая, необычайно нежная кожа и большие зеленовато-карие глаза – все остальное в лице было удивительно мелкое – и лоб, и рот, и зубы. Я поднялся, когда нас представили друг другу, и спросил, какого человека она видела.

– Я не уверена, что он шел от дома, – сказала она, – и даже с нашего участка. – Отвечала она угрюмо, как будто мои расспросы ей не нравились. – Я решила, что, может быть, и от нас, но видела только, как он шел по улице.

– Как он выглядел?

– Не знаю. Было темно. Я сидела в машине, он шел по улице. Я его не разглядывала. Ростом с вас. Не знаю, может, это вы и были.

– Не я. В субботу ночью?

– Да... то есть уже в воскресенье.

– В котором часу?

– Ну... в три, в начале четвертого, – с раздражением ответила она.

– Вы были одна?

– Не сказала бы.

Я спросил, с кем она была, и в конце концов все же услышал имя: домой ее привез Эрик Коллинсон. Я спросил, где мне найти Эрика Коллинсона. Она нахмурилась, помялась и ответила, что он служит в биржевой конторе «Спир, Кемп и Даффи». Затем сказала, что подыхает от головной боли и надеется, что я ее извиню, поскольку вопросов у меня к ней, видимо, больше нет. После чего, не дожидаясь моего ответа, повернулась и вышла из комнаты. Когда она повернулась, я обратил внимание, что уши у нее без мочек и странно заостряются кверху.

– А что ваши слуги? – спросил я у миссис Леггет.

– У нас только одна – Минни Херши, цветная. Ночует она не здесь, и думаю, что никакого отношения к краже не имеет. Она у нас почти два года, за ее честность я ручаюсь.

Я сказал, что хочу поговорить с Минни, и миссис Леггет позвала ее. Пришла маленькая жилистая мулатка с прямыми черными волосами и индейскими чертами лица. Она была очень вежлива и твердила, что к бриллиантам никакого отношения не имеет, да и о краже узнала только утром, когда пришла на работу. Она дала мне свой адрес – в негритянском районе Сан-Франциско.

Леггет и его жена отвели меня в лабораторию, большую комнату, занимавшую почти целиком третий этаж. На беленых стенах между окнами висели таблицы. Голый дощатый пол. Рентгеновский аппарат – или что-то похожее, – еще четыре или пять аппаратов, кузнечный горн, широкая раковина, большой цинковый стол, несколько эмалированных поменьше, штативы, полки с химической посудой, металлические бачки – лаборатория была загромождена изрядно.

Шкафчик, откуда вор украл алмазы, был стальной, зеленый, с шестью ящиками, запиравшимися одним замком. Второй ящик сверху – в нем и лежали камни – был выдвинут. На ребре передней стенки остались вмятины от ломика или зубила. Остальные ящики были заперты. Леггет сказал, что, когда взломали этот ящик, запор заклинило, и теперь придется звать слесаря, чтобы открыть остальные.

Мы спустились по лестнице и через комнату, где мулатка работала пылесосом, прошли в кухню. Черная дверь и косяк хранили такие же отметины, как ящик, – видимо, от того же оружия. Осмотрев дверь, я вынул из кармана алмаз и показал Леггету:

– Он из тех?

Леггет взял его у меня с ладони двумя пальцами, поднес к свету, повертел и сказал:

– Да. Вот мутное пятнышко на нижней грани. Где вы его нашли?

– Перед фасадом, в траве.

– Ага, наш взломщик впопыхах обронил добычу. Я сказал, что сомневаюсь в этом.

Леггет нахмурил за очками брови, посмотрел на меня прищурясь и резко спросил:

– Вы что думаете?

– Думаю, что его подбросили. Уж больно много знал ваш взломщик. Знал, в какой ящик лезть. На остальные времени не тратил. У нас говорят: «Работал свой», – это облегчает дело, когда мы можем найти жертву не сходя с места; но ничего больше я здесь пока не вижу.

На пороге появилась Минни, по-прежнему с пылесосом, и стала кричать, что она честная девушка и никто не имеет права ее обвинять, и пускай ее обыщут, если хотят, и квартиру обыщут, а если она цветная, то это еще не причина – и так далее, и так далее; расслышать удалось не все, потому что пылесос гудел, а сама Минни рыдала. По щекам у нее текли слезы.

Миссис Леггет подошла к ней, потрепала по плечу и сказала:

– Ну, хватит, хватит. Не плачь. Я знаю, что ты ни при чем, и все знают. Ну, хватит, хватит.

В конце концов девушка унялась, и миссис Леггет услала ее наверх.

Леггет сел на угол кухонного стола и спросил:

– Вы подозреваете кого-то в доме?

– Кого-то, кто был в доме, – безусловно.

– Кого?

– Пока никого.

– Иными словами, – он улыбнулся, показав белые и почти такие же мелкие, как у дочери, зубы, – всех... каждого из нас?

– Давайте посмотрим на лужайке, – предложил я. – Если найдем еще алмазы, я, пожалуй, откажусь от версии, что работал свой.

На полпути к выходу мы повстречали Минни Херши в бежевом пальто и лиловой шляпке – она шла прощаться с хозяйкой. Она сказала со слезами, что не будет работать в таком месте, где ее подозревают в воровстве. Честности у нее не меньше, чем у других, а то и побольше, чем у некоторых, и ее тоже нужно уважать, а если не уважают, она поищет в другом месте, она знает такие места, где ее не будут держать за воровку, после того как она проработала два года и ломтика хлеба с собой не унесла.

Миссис Леггет и упрашивала ее, и убеждала, и журила, и пыталась прикрикнуть, но все без толку. Служанка была непреклонна и отбыла.

Миссис Леггет посмотрела на меня со всей строгостью, какую могла придать своему добродушному лицу, и укоризненно сказала:

– Вот видите, что вы наделали.

Я сказал, что сожалею, и вместе с хозяином ушел осматривать лужайку. Других алмазов мы не нашли.

Часа два я истратил на соседей, пытаясь что-нибудь разузнать о человеке, которого видели жена и дочь Леггета. Этот не прояснился, зато я услышал о другом. Первой мне рассказала о нем некая миссис Пристли – бледная инвалидка, жившая за три дома от Леггетов.

По ночам из-за бессонницы миссис Пристли нередко сидела возле окна на улицу. И дважды видела этого человека. Она сказала, что он высокий и, кажется, молодой, а на ходу выставляет вперед голову. Улица плохо освещена, и разглядеть цвет волос и одежду она не могла.

Впервые она увидела его неделю назад. Пять или шесть раз, с интервалами минут в пятнадцать – двадцать, он прошел взад и вперед по другой стороне улицы, повернув лицо так, как будто искал что-то на той стороне, где жила миссис Пристли – и Леггеты. Первый раз в ту ночь она увидела его между одиннадцатью и двенадцатью, а последний раз – наверное, около часу. Через несколько дней – в субботу ночью – она увидела его опять, на этот раз он не ходил, а стоял на углу и наблюдал за улицей. Через полчаса он ушел, и больше она его не видела.