Этакая наглость!..

У Григория Ивановича частыми ударами забилось сердце. Будто острый камень давит ему грудь — захотелось сбросить; он рывком ослабил галстук, стягивающий воротник. Буквы прыгают перед глазами. Нет, какова наглость! Публично! В газете! Как осмелился возмутительный писака?… Оголтелая, бессовестная клевета!..

Мелькнуло в мыслях: Христофор Колумб, — боится невежда открыто назвать свое имя…

Фельетон заканчивался так:

«…Однако профессор Зберовский просчитался. Он забыл, что живет в Советском Союзе, среди советских людей. А наши люди ему не позволят втирать им очки — так же, как они ему не позволят перерабатывать государственные средства в дым!»

Шаповалов приехал в самый разгар неприятностей, обильно хлынувших на Зберовского.

Он пришел в кабинет Зберовского.

— А где ваша семья? — спросил Григорий Иванович.

— Они пока на вокзале. В комнате матери и ребенка.

— С вами вместе приехали?

— Вместе.

Зберовский сказал, что просит посидеть, подождать его несколько минут. Накинул на плечи пальто и вышел из лаборатории.

Удачно: заведующий административной частью университета оказался у себя. Он зашептал Зберовскому о том, как он сочувствует: до чего распоясались газетчики, неприличный фельетон; разве нельзя было написать помягче?… Что? А, да, квартиру новому сотруднику! К сожалению, теперь он ничего не может сделать. При всем желании… «Так вы же обещали, говорили — приготовлена!» — «Все течет, все меняется, Григорий Иванович, — кто это изрек: Гераклит Эфесский?» — «Зачем мне Гераклит Эфесский! У человека семья на вокзале…» — Заведующий административной частью, любезно и непонятно улыбаясь, лишь вздыхал да разводил руками.

А Шаповалов сидит в кабинете.

Вернувшись, Григорий Иванович как бы вскользь заметил, что с жилищем временная неувязка («Пустяки, не огорчайтесь, все очень скоро уладится!»), и предложил тотчас же занять столовую в его собственной квартире. Уж как есть, пусть супруга Шаповалова простит: не от него, не от Зберовского, зависело… Сейчас они вызовут машину и вдвоем поедут на вокзал. Зоя Степановна будет только рада гостям. Да чего смущаться: дело обыкновенное, житейское…

— Спасибо, нет, и ни за что! — уперся Шаповалов.

Не вовремя зазвонил телефон. Зберовский взял трубку. Это ректор спешно его вызывает. Ненадолго — ну, самое большее, на четверть часа.

Теперь Шаповалов вышел из кабинета следом за Григорием Ивановичем. В лабораторном зале с ним поздоровалась сотрудница. Он пытался вспомнить, знаком ли с ней. А она сама подсказала:

— Меня зовут Лидия Романовна Черкашина.

Худощавое приятное лицо, чуть остроносое, подвижное; заметна проседь в волосах; губы небрежно покрыты помадой, а природная линия губ резкая, волевая. Глаза испытующе и умно смотрят:

— Как ваши первые впечатления на новом месте? — И она воскликнула: — Честное слово, жаль Григория Ивановича… Он крепится, но ведь мы знаем его — видим! Такие негодяи! Так незаслуженно!

— А что? — не понял Шаповалов.

— Ведь вы же к нам — работать, кажется?

— Работать, да.

Лидия Романовна помедлила, сдержанно взглянув.

Подошел еще один сотрудник. Тут Шаповалов впервые услышал о выступлении местной газеты против Зберовского.

Немного погодя он, никому ничего не сказав, куда-то исчез. Потом Григорий Иванович тщетно разыскивал его. Удивлялся: где Шаповалов?

Шаповалов же снова появился в лаборатории лишь к концу следующего дня. Оказывается, он решил сам заняться своими жилищными делами. Не желая никого обременять, он снял на окраине города комнату у частного застройщика. Далековато, но зато его семья теперь полностью устроена, и вопрос этот в дальнейшем Григория Ивановича пусть вообще не заботит.

В университетском отделе кадров кое-кто начал сомневаться: не время-де сейчас оформлять человека на должность в лабораторию Зберовского. Однако Шаповалов приехал по вызову, подписанному ректором. Поэтому никуда не денешься — приказ о его зачислении пришлось все-таки отдать.

А о профессоре Зберовском часть преподавателей и университетских служащих уже говорит с выразительными недомолвками, со странными ужимками.

Григорий Иванович был намерен в печати опровергнуть злостный фельетон. Он набросал гневную отповедь, отправил редактору областной газеты. Почти тотчас ему ее вернули с отпиской в две строки: опубликовать не представляется возможным. Тогда он написал жалобу на действия газеты. Адресовал ее председателю облисполкома, особо подчеркнув: лично председателю, в собственные руки.

Между тем ректор и декан факультета чуть ли не ежедневно ведут с ним тот же самый нудный разговор. Все продолжают речь о фельетоне. Конечно, можно этак посмотреть, можно и иначе… Но если бы тень падала на одного профессора Зберовского, еще бы полбеды. А тень, к сожалению, падает на коллектив лаборатории, на кафедру, которую он возглавляет. В какой-то мере, значит, и на весь университет. Допустим, фельетон слишком хлесткий, не в форме суть; а в сущности — сигнал, обязывающий как следует подумать. Не случайно и ревизия пришла к невеселым выводам…

Спустя недели две-три, по распоряжению ректора, было назначено собрание сотрудников лаборатории и кафедры Зберовского — с привлечением всего факультетского актива. Опять о том же: надо, чтобы люди откровенно высказали свои мысли.

Накануне дня собрания Григорий Иванович получил ответ на свою жалобу. Ответ изумил Григория Ивановича и очень расстроил. Там было сказано, что критикуемый им фельетон не настолько уж необоснован. В частности, неблагополучие в лаборатории было вскрыто общественной ревизией еще задолго до выступления газеты. «…И редактор был совершенно прав, воздержавшись от опубликования Вашего протеста, ибо протест этот противоречит фактам».

С особенной грустью Зберовский вспомнил теперь о смерти старика академика, который в свое время понял его, тогда безвестного доцента, и смело поддержал. Благодаря тому академику он заведует кафедрой и создана вот эта нынешняя его лаборатория. Эх, если был бы жив сейчас старик!..

К вечеру конференц-зал, где назначено собрание, оказался переполненным. Многие из битком набившихся сюда не имели к Зберовскому никакого отношения. Ждали ректора и секретаря парткома; однако оба они почему-то не явились.

Председательствовал декан факультета.

Голоса первых выступавших звучали неуверенно. С одной стороны, будто нельзя не согласиться — лаборатория давно не радует результатами работ, а расходует большие средства. С другой же стороны, фельетон смешивает с грязью серьезные труды. Нельзя и одобрить такой пасквиль.

Наконец слово взял доцент кафедры Зберовского Игорь Федорович Марков. Высокий и сутулый Всегда уклончивый и осторожный. Сейчас он медленно поднялся на трибуну. Положил портфель, раза два провел ладонью по лысой голове. Сказал:

— Товарищи! — и целую минуту молча проглядывал вынутые из кармана записные книжки.

Непонятно сперва было, куда он клонит. Зачем-то он напомнил о бдительности. Цитировал отрывки из речей крупнейших деятелей партии относительно науки, техники и сельского хозяйства. Наука должна развиваться в содружестве с практикой. Наука не может отрываться от практики и, тем более, ей противостоять. Он, Марков, высоко чтит заслуги профессора Зберовского. Именно это обстоятельство ему позволяет думать, что Григорий Иванович ни одной из своих ошибок не сделал сознательно. А ошибки Григория Ивановича нас ведут в трясину, в идеалистическую топь!..

Марков налил полстакана воды. выпил и искоса посмотрел на Григория Ивановича. Тот пожал плечами. В зале стало тихо. Марков повторил:

— В идеалистическую топь. Да! Я отвечаю за свои слова!

Затем он продолжал так: профессору было бы полезно не пренебречь наследием знаменитых русских химиков. Вникнуть в мысли знаменитых. Свято им следовать. Скажем, Бутлеров создал один из сахаров искусственным путем. Верно! Но с какой же это целью делалось? Разве Бутлерову приходило в голову заменить реально существующий закон природы — фотосинтез в живом зеленом листе — надуманными ухищрениями? Нет, заметьте! Бутлеров был практик, сам занимался пчеловодством. Он отнюдь не призывал к тому, чтобы отказываться от свеклы и пшеницы. Да и смешно отказываться! Пусть Григорий Иванович простит, однако у него порочна прежде всего сама целевая установка. Кому нужны оторванные от задач нашей практики, идущие вразрез с логикой природы, а значит, поистине идеалистические замыслы?