Григорий Иванович стоял недвижимый. Долго не мог прийти в себя. Наконец спросил:

— Журналы, какие-нибудь записи, наверно, сохранились?

— Не было бумаг…

— А лабораторию осмотрели? Кто разбирал и изучал ее? Вообще — кому она досталась?

Терентьев грустно усмехнулся.

— Э, батенька, что вспомнили! Да поймите, как былото все, — словно оправдываясь, сказал он, — команда в шахте полегла, сироты, вдовы плачут, голова кругом идет, тут — следствие, полиция… А Владимир Михайлович, покойник, как ни говорите — с каторги бежал! Что прикажете делать? Ведь я же приютил его… Поймите!

— Так лабораторию — полицейские эксперты?…

— Какие там эксперты!..

И Иван Степанович признался: тотчас после катастрофы он велел собрать все без остатка, что было в лаборатории Лисицына, увезти подальше в степь и закопать. Ночью, чтобы никто не видел. Приказал это конюху — был такой, исполнительный, по фамилии Черепанов. Ну, конюх так и сделал. Тогда не следовало привлекать внимания к личности необычного штейгера…

До конца вечера Зберовский уже не мог говорить ни о чем другом. Потрясенный неожиданно открывшимся, он хотел узнать про Лисицына каждую деталь, спрашивал о характере и поведении, и каких политических взглядов Лисицын придерживался, и имел ли друзей и знакомых, и с какой целью ездил с рудника в Харьков и Киев.

— А, реактивы, стекло! — восклицал он по ходу беседы. — Да-да, понятно.

Было около полуночи, когда хозяева отвели гостей в приготовленную для них комнату.

С порога ее Григорий Иванович задал Терентьеву еще один, последний на сегодня вопрос:

— Как думаете, ваш бывший конюх — Черепанов, что ли, вы его назвали, — жив сейчас? Трудно ли его найти?

Иван Степанович напомнил: он покинул рудник двадцать лет тому назад. Кто знает, что там произошло с людьми за эти годы.

Он улыбнулся, попрощался и ушел следом за Зинаидой Александровной.

Зберовские остались вдвоем. Лишь теперь Зоя вслух заметила, что какая-то канва этой трагической истории ей была давным-давно известна. Краем уха она слышала об этом от Зинаиды Александровны еще до революции. Фамилия погибшего, конечно, сразу выпала из памяти. И со слов Зинаиды Александровны отнюдь нельзя было понять, что речь идет о подлинном ученом. Пытался опыты делать, — ну, мало ли. От полиции скрывался…

— Зоечка! — перебил ее Зберовский. — А что, если я завтра уеду? Ты погостишь здесь без меня?

— Куда поедешь?

— В Донбасс. Дня на четыре, а потом сюда вернусь.

Быстро на него взглянув, она тотчас же решила:

— Завтра — Зинаида Александровна обидится. Нельзя. А послезавтра мы оба поедем. Я не помешаю, нет, увидишь, я постараюсь быть тебе полезной в поисках.

— Ладно, — озабоченно ответил Григорий Иванович.

Лег он поздно, но ему не спалось, и он на рассвете встал. В ночной пижаме сел на стул возле открытого окна. Оперся локтями о подоконник.

В его мыслях еще раз проплыла давнишняя встреча в Петербурге, когда он, студент, в порыве мальчишеского восхищения явился к незнакомому ученому. У Лисицына было хорошее лицо и умные карие глаза; они смотрели и посмеивались. Борода с яркой рыжинкой, золотисто-бронзового цвета. Лисицын говорил о счастье человечества. Мечтал…

И все заслонил новый облик Лисицына — то, о чем рассказали Терентьевы. Человек упорный, страстно любящий свою идею, всеми силами прокладывающий ей дорогу в кольце мрачных обстоятельств. Одинокий, затравленный, внутренне надломленный, он служил ей до конца. Честный, сильный человек!

Шелестели листья деревьев в саду. Доносился аромат цветов. Над деревьями — светлеющее небо, звезды.

Зберовский думал: а не Лисицыну ли он обязан, что посвятил всю жизнь именно химии углеводов?

Зоя спала. Он тихо поднялся и вышел в сад. Остановился посреди аллеи.

Не проходило ощущение чрезвычайной, исключительно большой ответственности, которая с нынешнего дня легла ему на плечи. Он остро чувствовал сейчас и как стремительно движется вперед наука, и бег времени, и смену поколений. Зберовскому казалось: Лисицын будто передал свое открытие ему.

Только где оно, это открытие? Неужели все-таки потеряно?…

Сереже два года и несколько месяцев. В руках у него палка, которую он только что нашел. Перед ним зеленые кусты, знакомый двор, лужа посреди двора. И как хорошо — подбежать к этой луже, присесть на корточки и бить палкой, чтобы брызги летели! Раз, раз, снова раз!

Но мама тут как тут. Она уже кричит:

— Сережа, перестань! Фу, весь забрызгался!

Он смотрит озорным, лукавым взглядом. Опять поднял палку. Однако ударить по воде не решается — словно дразнит мать. Весело ему. Ждет: что она скажет еще?

— Ах ты, грязнушка! — смеется Вера Павловна. — Вот поедем к папе, увидит он тебя такого — думаешь, похвалит нас?

Пришлось переодеться. Сегодня ветер и вообще погода штормовая. На Сереже вязаные шерстяные штаники и теплая пуховая кофта. Вместе с мамой он идет по набережной. С одной стороны улицы дома и тротуар, где они сейчас, с другой — шумит огромное серое море. Видно: по нему волны катятся сюда. То взлетают у камней, то растекаются вдоль берега потоком белой пены.

Впереди, возле бульвара, — склон горы Митридат.

Вера Павловна прощается с Керчью.

Так было заранее условлено, что здесь она недолго будет жить. В Москве она и ее муж — Петр Васильевич Шаповалов — ютились в густо населенных комнатах студенческого общежития. Когда родился Сережа, в общежитии им пришлось нелегко. К тому времени, кстати, она уже окончила исторический факультет; пора ей было браться за работу. И молодые супруги Шаповаловы решили: пока он еще учится в Москве, она поедет в Керчь сотрудником в исторический музей. В Керчи у нее с отцом просторная квартира. Кроме того, тут живут две ее дальние родственницы, охотно согласившиеся ей помогать нянчить маленького сына.

Все каникулы Шаповалов проводил, конечно, в Керчи.

А теперь, защитив дипломный проект и выбирая место будущей работы для себя, он затосковал о родине и принял назначение в Донбасс. И он уже там. Прислал оттуда телеграмму. Зовет. А в средней школе там же очень нужен педагог-историк.

— Завтра папа нас встретит, Сереженька… Папа! — улыбается Вера Павловна сыну.

Светло у нее на сердце. Ей кажется, будто ни у кого из людей еще не было такой душевной близости, такого настоящего, безраздельно преданного отношения друг к другу, как это теперь между нею и Петей.

Она гордится им. Считает его умным и талантливым, способным на лету подхватывать те глубины знаний, для овладения которыми у всякого другого ушло бы времени в три раза больше. И круг его интересов не ограничен рамками профессии, а простирается в разные области культуры. И что-то в нем есть самобытное, свое. И человек он сильного характера, прямой морали, и твердо на земле стоит.

Вместе с тем ей думается, что если бы она не руководила им исподволь и незаметно, не умела бы с тактом, по-женски влиять на него, то он был бы сейчас далеко не таким, а в смысле общего развития гораздо примитивнее. Мысль о своем, ею вложенном в формирование его нынешнего склада, пробуждает в ней почти материнскую нежность к нему.

Вот он кликнул их — и они с Сережей птицами к нему помчатся!

Вера Павловна зашла в музей, в одно из его зданий, что под горой, неподалеку от бульвара.

Сережа к ней прижался. На рабочих столах — груды древних черепков. Тут она много месяцев разбирала эти черепки: на осколках амфор греческие буквы, фабричные клейма эпохи Боспорского царства. По клеймам проясняется картина, в какие периоды, с кем именно вел торговлю древний Боспор. Клейма афинские, родосские, критские…

Противоречивы человеческие чувства: Вере Павловне хочется скорее быть в Донбассе, вся она мысленно устремлена вперед, но ей жаль расстаться и с музеем и с Керчью вообще — с городом, где для нее каждый уголок наполнен отголосками своих, особых настроений.