Сережа Шаповалов перешел из первого класса во второй. У него уже давно каникулы. И целыми днями он носится по двору с приятелями. То у них гонка на самокатах, то они строят что-то из обломков кирпичей, то надувают воздухом ветхого резинового крокодила.

А сегодня утром, вскоре после завтрака, у них случилась неприятность. Играя, они забросили мяч на крышу трансформаторной будки. Мяч закатился за желоб и лежит на крыше, на углу — наполовину синий, наполовину красный. Никак его оттуда не достанешь.

Что делать? Пришлось кидать камни. Сережа тоже размахнулся — кинул; мяча не сшиб, однако угодил в фарфоровый электрический изолятор. Изолятор рассыпался осколками.

— Бежим! — посоветовал тогда один из приятелей.

Сережа не двинулся с места. Он стоял с унылым видом и чувствовал, будто вина его ужасна. Остальные мальчики, отступив на шаг, смотрели на него с состраданием. Все они были в майках и трусах. А день выдался безоблачный. Солнце уже высоко на небе и припекает не по-утреннему.

Просто кинуться бежать, скрыв, что он разбил, Сереже было бы стыдно. Мама ему много раз повторяла: если у него случится что-нибудь плохое, надо тотчас же прийти, объяснить все напрямик. Только, может, это взрослым так легко — прийти и объяснить, а Сереже жаль себя до слез. За стекло в окошке, если попадешь мячом, и то иногда ругают. А разбитый изолятор кажется ему бедой непоправимой.

Наконец, подняв с земли фарфоровый осколок, он понуро поплелся домой. Не спеша взошел на свой этаж. Уже на лестничной площадке вспомнил, что сегодня воскресенье, папа дома.

Их новую квартиру Сережа не считает новой: здесь они живут года полтора. Квартира Шаповаловых состоит из двух комнат и кухни. В одной комнате у них книжные шкафы и столы, за которыми они все трое занимаются; в другой комнате кровати, на которых спят; для еды и разговоров на досуге им служит кухня. И именно из кухни теперь доносятся голоса. Сережа слышит, как папа говорит:

— Конечно, старая калоша. Либерал девятнадцатого века.

Мама отвечает папе:

— Ты не имеешь права так называть его.

Сережа боком протиснулся в кухню. С ощущением прыжка в холодную воду сказал:

— Вот я нечаянно… Я бросил камень, — и положил на стол осколок — белый черепок неопределенной формы.

Черепок этот не произвел никакого впечатления. Отвернувшись от стола, папа воскликнул:

— Веруся, без конца мне приходилось уступать! Сколько раз ему в угоду я топтался на ненужных сложностях!

— Сереженька, потом, — сказала мама. — Сейчас поди, погуляй немного во дворе.

Сережа взял злосчастный черепок и, вздохнув, ушел.

А Вера Павловна заговорила укоризненно:

— Ты вспомни свою диссертацию. Если бы не он, ты до сих пор не удосужился бы написать и защитить ее. А как он поздравлял тебя по поводу твоей ученой степени!..

— Что — степень? — перебил Шаповалов. — Пустой бюрократический барьер! Но во всем, что касается работы по синтезу, он теперь занял позицию наблюдателя. Отстранился. Да мало того…

— Да не он отстранился, а ты его оттеснил!

— Придумаешь тоже: оттеснил! Уж я-то!.. А пойми такую вещь: работа движется настолько медленно, что хоть головой об стену бейся. От закиси железа надо отказаться, а заменить ее чем-нибудь — не выходит. Возможности для опытов невелики. Однако же Зберовский взял у меня Свиягина, вернул на свою тему, на клетчатку. Извиняется еще при этом… кругло-приятными фразами.

Вдруг громко постучали во входную дверь. Она была не заперта. Кто-то ее снаружи приоткрыл и крикнул:

— Радио у вас не включено? Включите радио!

За дверью, когда Шаповалов подошел, уже никого не оказалось.

Вера Павловна встала, сделала шаг к простенку между окнами. Протянула руку. Взяла вилочку, висящую на мягком проводе, воткнула в штепсель…

И всему прежнему наступил конец. И спор забыт, и разногласий нет. Перед ними новое и грозное: война.

Все стало томительным и необычным. Вера Павловна и Петр Васильевич без слов смотрели друг на друга. Так могут смотреть друг на друга только очень близкие люди, когда они думают, что должны расстаться навсегда. Сложным был этот взгляд — с тревогой и болью, тоской, гневом и грустью, будто они видят уже годы безмерных тягот впереди, кровь, трупы, дым пожарищ.

И надо не терять времени, а действовать.

Позвали со двора Сережу, зачем-то велели ему, чтобы сидел дома, ждал. Сами торопливо ушли: Шаповалов чувствовал потребность немедленно явиться в университетский партийный комитет, где он останется, готовый выполнить любое поручение; Вера Павловна решила проводить его до университета, оттуда пойти в свою школу.

Им нужно было пересечь половину города. Отправились пешком. А город уже выглядел по-новому. Толпа на улицах росла, встревоженная, возбужденно шумная.

Возле здания военкомата уже собралась очередь. В нее становились средних лет и пожилые мужчины, молодые люди, девушки. Сюда подходили непрерывно. Среди стоящих здесь промелькнуло несколько знакомых лиц: слесарь, который в доме Шаповаловых чинил водопровод, группа студентов, комсомолец-лаборант с биологического факультета.

Через квартал от военкомата, у входа в одну из сберкасс, два-три десятка обывателей тоже образовали подобие очереди.

— Черт знает! Неужели свои деньги брать спешат? — с неприязнью удивился Шаповалов.

В такой день и час эти обыватели у дверей сберкассы казались отвратительными.

— Коваль! — почти с ужасом проговорила Вера Павловна.

Действительно, в числе стремящихся войти в сберкассу был Коваль. Потрясая бородой, он переругивался из-за места в очереди с какой-то крикливой старухой. Шаповалов пристально оглядел его. Коваль был тяжело нагружен: в одной руке он держал пухлый сверток, обвязанный шпагатом, в другой — плетеную хозяйственную сумку, наполненную до отказа стандартными брусочками сливочного масла. От жары масло смялось, таяло; у колена на брюках Коваля лоснилось жирное пятно.

…Спустя неделю после начала войны в городе объявили первую воздушную тревогу. Фашистские самолеты были отогнаны, однако весь город почувствовал, что тысяча с лишком километров от границы — расстояние, досягаемое для противника. И в городе сразу стала ощущаться близость фронта.

Старшая лаборантка Люба слышала, как Февралев, приятель Коваля, сказал: научные работники — цвет интеллигенции, и государству пора позаботиться эвакуировать их в глубочайший, безопасный тыл. Люба со смехом передала это Шаповалову, но Шаповалов не засмеялся.

— В тыл? — помрачнев, переспросил он.

Лаборатория работала еще более напряженно, чем всегда. Война словно торопила людей. Опыты велись в лихорадочном темпе. А однажды в самом разгаре рабочего дня Шаповалов, что было для него вообще несвойственным, оставил все, внезапно ушел из лаборатории, отправился бродить по улицам.

На домах указательные стрелки: «Бомбоубежище». У окон подвальных этажей сложены мешки с песком. Бочки и щипцы, чтобы тушить зажигательные бомбы.

Он шел и думал о Верусе, о Сереже — пытался представить себе, как Сережа вырастет и что ждет сына впереди.

Навстречу тягач провез пушку. По мостовой идет красноармейская колонна. Вчерашние студенты, учителя, рабочие. Поскрипывает кожа выданных вчера сапог, и плечи командиров стянуты новыми желтыми ремнями.

И странно: теперь, смотря на проходящих, Шаповалов уже не испытывает неловкости оттого, что он пока еще в штатской одежде.

Тротуары были накалены июльским солнцем. Он шел по ним и шел, сам не зная куда. Решается вопрос о главном: о синтезе, о судьбе работы, о своем месте во время войны. И порой ему чудится, будто степная трава шелестит под ногами. Рудники вокруг, холм, пятиконечная звезда на камне. Мысли складываются, крепнут, а он словно стоит перед обелиском, склонив голову.

Придя вечером домой, Шаповалов не без страха начал разговор с Верой Павловной. Он боялся, что именно сейчас, движимая импульсом самозащиты, она может вдруг наговорить чего-нибудь о благоразумии, а ему так не хотелось бы услышать от нее приземленные слова. Не заявит ли: сиди, не рыпайся, пока тебя не позовут куда считают нужным?