Дубяго взял двумя пальцами рисунок, миг поглядел на него и с брезгливым выражением лица отдал обратно. Сказал нечто в таком роде: не за свое, мол, дело ты, братец, принялся. Металлические крепи — вещь давно известная. У нас не Англия и не Германия — чего нам лес жалеть! А нарисованная здесь штуковина вообще никуда не годится. Тут нужны знания, технический расчет.

— Ты лучше купи гармошку да гуляй с девицами, чем понапрасну утруждать себя…

От обиды Шаповалов света не взвидел. Точно кнутом его хлестнули.

— Может, стойка не годится никуда, а вы — буржуйский прихвостень! — крикнул он инженеру.

Скомкав свой рисунок, он выбежал из конторы.

Возмущенный, негодующий, он пересказал этот разговор в комсомольской ячейке. Товарищи его едва утихомирили. Но настоящее душевное равновесие к нему вернулось лишь дня два спустя — и опять-таки оно пришло, когда, отправившись в степь, он поднялся на холм и там как следует подумал.

На высоте холма мысль о Дубяго выглядела уже не такой обидной. Дубяго еще раз показал свое лицо, и в этом нет ничего принципиально нового. Стойка, вероятно, на самом деле неудачна. А главный вывод вот в чем состоит: пора серьезно взяться за учебу.

…С тех пор много воды утекло — теперь рабфак позади.

У горизонта, точно ковш с расплавленным металлом, чуть высунулся, засиял ослепляюще ярким огнем краешек солнца.

После трех лет, что Шаповалов не был в Донбассе, теперь он снова подходит к холму.

Бросил лопату на землю, всходя по пологому склону. Взошел. Остановился на вершине.

Перед ним — серый каменный обелиск. Никаких надписей на камне, только высечена пятиконечная звезда. К подножию обелиска кем-то положен венок из живых, очевидно прошлым вечером сорванных цветов. Цветы еще нисколько не увяли.

Сначала Шаповалов постоял в не то торжественной, не то задумчивой неподвижности. Потом с интересом огляделся. Отсюда видно далеко. Знакомые поселки. Городок, где он еще не успел побывать, где строят новую шахту. Свежие доски копров и бараков сверкают, уже освещенные солнцем. Стройка огромна. Будет эта, Семь-бис, не старым шахтам ровня!

А внизу, у самого холма, сгрудившись в небольшой ложбинке, куда сейчас протянулась тень, давно, в восемнадцатом году, стояли сани — обоз красногвардейского отряда…

Шаповалов опять повернулся к обелиску. Смотрит пристально. Ветерок скользнул по его щекам, пошевелил волосы — скинул на лоб черную прядь.

Голова Шаповалова все ниже и ниже. И вдруг он негромко сказал:

— Товарищ Глебов, у нас пятилетка. Я рабфак окончил нынешней весной.

Помолчав, он шепотом добавил:

— Я кандидат партии, товарищ Глебов…

Солнце между тем поднялось над остриями террикоников. Оно уже пригревает.

Поправив какие-то стебли цветов на венке, Шаповалов пошел, спускаясь с холма. Степная трава шелестела под его ногами.

На склоне он поднял свою лопату.

Началось утро; с рудников разноголосым хором доносятся протяжные, очень знакомого тембра гудки. А до того пустынного места, где надо искать закопанные вещи из лаборатории Пояркова, отсюда не так-то уж близко.

Утро следующего дня у Шаповалова прошло в многочисленных хлопотах. Кое-как он выпросил на конном дворе телегу и лошадь. Танцюра занят, а Захарченко с охотой согласился ехать в степь. Конечно, интересно извлечь из земли что-то старинное, загадочное и имеющее отношение к науке. Где это зарыто, Шаповалов вчера точно нащупал. Но вот беда: они оба, Шаповалов и Захарченко, слишком плохо знают предметы лабораторного обихода. Нужно пригласить с собой кого-нибудь, сведущего в химии. И, посоветовавшись, они вдвоем отправились к мужу Лельки Крутоверхой.

Первые пробы воздуха на спасательную станцию приносят только в десять или в одиннадцать часов утра. В ожидании проб, лаборанты мыли под краном бюретки, а Федор Николаевич сидел за маленьким столиком и переписывал ноты для гитары.

Когда пришли Шаповалов и Захарченко, он, смутившись, захлопнул нотную тетрадь.

Шаповалов кратко рассказал, что до революции здесь жил такой штейгер — Поярков — и что принадлежавшие ему лабораторные приборы и поныне зарыты в степи. Через час они поедут туда с целью предпринять небольшую раскопку. Они попытаются выяснить, чем Поярков в свое время занимался. Не пожелает ли Федор Николаевич поехать вместе с ними?

Глаза Федора Николаевича забегали. Он и оживился, и было видно — не может решиться ни на что определенное. Даже его оттопыренные уши порозовели.

— Удивительно, как вы говорите это! — пожав плечами, сказал он наконец. — У меня рабочий день идет. Анализы! Разве я могу манкировать работой?

— Братва! — гаркнул Захарченко, обращаясь к лаборантам. — Вы, случайно, без заведующего сегодня не управитесь?

Лаборанты ответили: управятся.

Федор Николаевич смотрел с явным страданием во взгляде. Потом он поднялся, куда-то молча ушел.

А через пять минут он вернулся повеселевший, едва ли не прищелкивал пальцами. Дело необычное; и, оказывается, он ходил сейчас с докладом к начальнику спасательной станции Белоусову. Белоусов же на него сегодня косо не взглянул, был в хорошем настроении. Даже больше — похвалил за находку. Дал указание: следует поехать.

— Знаете, как я Белоусову докладывал? — возбужденным тоном сыпал Федор Николаевич, вернувшись. — Я доложил: все лабораторное имущество, которое мы откопаем, я возьму сюда и распоряжусь им… Экономия у нас в расходах будет, если там отыщется что-либо пригодное… — И вдруг осекся. Укоризненно смотря на Шаповалова, спросил: — Ну, на что вам оно, скажите, а?

Шаповалов слушал с ощущением досады — будто его вынуждают принизить какую-то высокую мечту, разменять ее на обыденные мелочи. Но что возразить, он не нашел. Лабораторное имущество — в лабораторию.

— Только важно, чтобы вы определили каждый из предметов, — подумав, сказал он. — Вы сумеете это? Надо самым точным образом узнать, чем занимался Поярков!

Захарченко кивал головой в знак поддержки: так, именно так.

— Определить-то — разберемся! — воскликнул Федор Николаевич.

Они втроем вышли на крыльцо. Не понадобилось и идти за обещанной подводой на рудничный конный двор: на спасательной для них уже запрягли пару лошадей. Незнакомый Шаповалову кучер положил в телегу несколько лопат.

Тотчас же сели, поехали. За «Магдалиной» свернули с дороги, и колеса мягко покатились по неезженой степи.

Жара, что ли, навеяла такое или запахи степной травы разнежили: Захарченко пустился в воспоминания. Он наклонился к Шаповалову, заговорил вполголоса, интимно. А помнит ли Петька, как они в инженерский садик лазили через забор? А как казачью шашку у Сычугова унесли? Как в шахте работали в одной смене? Как десятник Кирдяга учил их нюхать табак? Ай-яй-яй, черт знает, сколько они вместе в жизни прошагали!

И теперь Захарченко вздохнул:

— Отпуск, Петя, у меня кончается… — Помедлив, он прищурил один глаз: — Так что, подадимся вместе на море? Ты не надумал? Для дружбы!..

— Послушай, чего ты меня так агитируешь? — улыбнулся Шаповалов.

— Да ведь тебе только осенью на комиссию! Ты рассуди. А если до осени тебе поплавать? Ну, хоть два месяца?

Шаповалов не ответил. Его рука тронула плечо кучера, показала: держи левее. Лошади бежали рысью. До ложбины, где он вчера провел почти целый день, езды осталось не более четверти часа.

Действительно, скоро приехали. В ложбине много ям, подле них кучи свежераскопанной земли; это — следы вчерашних трудных поисков.

Когда все подошли к краю самой большой ямы, под ногами захрустели осколки стекла.

Клочьями лежали истлевшие мешки, и не только колбы, но даже фарфоровые тигли, грубые склянки, эксикаторы, толстостенные мензурки — все превратилось в смесь ни к чему не годных обломков.

— Н-ну, куда это? — протянул Федор Николаевич разочарованно.