До последнего дня, пока Шаповалову еще можно было не бывать на биологическом факультете, он продолжал работать с Лидией Романовной. А работа казалась тяжкой для обоих: они разбирали на составные части те именно лабораторные приборы, которые им так были бы нужны сейчас для опытов по углеводам, — приборы, создание которых у них еще недавно отняло так много сил.

Они послали в Москву, в два адреса по разным линиям, обстоятельные заявления, требующие вмешательства в судьбу трудов Зберовского. С тех пор прошел уже порядочный срок, но ответа еще не было.

Марков и Коваль сидели запершись в кабинете. Оформляя свой уход, Люба отправилась к ним с увольнительным листком. Задержалась там немного и, едва вышла оттуда, тотчас кинулась к Лидии Романовне и Шаповалову. Возбужденно принялась рассказывать: она видела собственными глазами, что Марков пишет какую-то бумагу в Комиссию советского контроля, и, кажется, речь идет о Григории Ивановиче.

Между тем в общей ситуации никаких перемен и сдвигов не было заметно. Вынужденный подчиниться приказу, Шаповалов наконец начал работать в биологической лаборатории. Свои новые обязанности он выполняет быстро, добросовестно, но с недовольным лицом. Они его злят, они ему неприятны. Рядом с ним теперь работает ученый-ихтиолог, а Шаповалов для него делает химический анализ веществ, извлеченных из внутренностей рыб.

В последнее время случается, что незнакомые Шаповалову люди, встретившись с ним в каком-либо из коридоров, сочувственно расспрашивают о Зберовском, о том, что происходит в лаборатории Зберовского, и с осуждением качают головой. Однажды, увидев Шаповалова в вестибюле главного корпуса, его остановил пожилой доцент-географ, который состоит членом университетского партийного бюро. Остановив, сказал:

— Ничего, вы не падайте духом. Еще может повернуться по-всякому!

А уже наступила осень.

В середине октября Шаповалова внезапно вызвали в городской партийный комитет, в комнату номер такую-то. Кроме двух работников горкома, там оказались этот самый географ, начальник отдела кадров и секретарь парторганизации университета. Цель и смысл всего разговора в целом Шаповалову остались непонятны. Ему предложили снова высказать соображения в защиту трудов Зберовского, и едва он кончил говорить, его тотчас же выдворили:

— Можете идти, товарищ.

Уходя, он услышал фразу, брошенную секретарем университетской парторганизации:

— Черт знает, я начинаю колебаться…

Когда Шаповалов был уже на улице, мимо него к зданию городского комитета, запыхавшись, пробежал Марков.

Спустя месяц, в ноябре, между ним и Марковым произошло новое столкновение. Свои первые кандидатские экзамены — философию и иностранный язык — Шаповалов сдал с легкостью в самом начале учебного года. А по специальному предмету ему надо было экзаменоваться на комиссии при кафедре Маркова. Он записался в группу экстернов, но Марков его фамилию вычеркнул, объяснив, что не может допустить к экзамену по формальным мотивам и мотивы назвал смехотворные. Чтобы не вносить в большой, принципиальный спор привкуса личных обид, Шаповалов только молча стиснул зубы, не подал жалобы и с отказом Маркова как бы примирился.

Лидия Романовна выходила из себя: из Москвы на заявления их до сих пор ответы не приходили — если не считать коротких извещений, подтверждающих, что заявления получены.

Был еще один крупный резерв. Посоветовавшись, Шаповалов и Лидия Романовна решили пойти на прием к секретарю обкома. После двух неудачных попыток они наконец были приняты.

Секретарь — чуть косоглазый, жизнерадостный человек — улыбнулся:

— Информирован немного, как же… Это вы — про того очковтирателя, которого разоблачила газета?

— Мы — про того ученого, которого оклеветала газета, — ответил Шаповалов.

— Ну-те, ну-те… — сказал секретарь, перестав улыбаться. И добавил: — Я из солидных источников информацию имею!

Пока они объясняли суть трудов лаборатории, растолковывали, на чем построены обвинения, говорили о разгроме и всех сопутствующих обстоятельствах, о том, что экспертизы не было, секретарь слушал их, казалось, недоверчиво. Зрачки его теперь смотрели совсем в разные стороны. Он уже не выглядел жизнерадостным.

Выслушав, он поднялся:

— Дело сугубо специальное, запутанное очень, и в тонкостях сейчас я все равно не разберусь. Вы набросайте письменно на мое имя, а я кое с кем попытаюсь проветрить вопрос. Но только смотрите!.. — воскликнул он, погрозив пальцем.

Лидия Романовна, уходя, обернулась к нему. Попросила, чтобы в этом деле он не искал советчиков среди руководителей университета, потому что те введут его в заблуждение. Секретарь оборвал ее:

— Предоставьте уж мне выбирать.

Через три дня они передали в обком подробную записку, где было сказано обо всем случившемся и даже было упомянуто, в какие московские инстанции посланы заявления. Затем, спустя еще неделю, Лидия Романовна установила, что Марков в своем кабинете, в лаборатории, сочиняет такую же пространную записку о порочности трудов Зберовского и записка его адресована тоже в обком партии.

Сотрудники бывшей лаборатории Зберовского, возглавляемые Марковым, теперь заняты приготовлением простейшей пластмассы из древесных опилок. Коваль уже штампует из этой массы мелкие колодки для тормозов подъемников, долженствующие заменить собой вырезанные из дерева колодки.

— Скоро он лапти будет штамповать, — ехидствует Шаповалов.

И сам Шаповалов делает анализы солей, извлеченных из рыбьего желудка. На душе у него скверно.

Одним морозным утром, когда он спрыгнул с подножки автобуса и заторопился к зданию биологического факультета, по тротуару мимо проходил географ, член партбюро. Шаповалов поздоровался с ним, посмотрел вопросительно. А географ махнул рукой («Нет ничего хорошего!») и, насупившись, ушел своей дорогой следом за вереницей студентов.

В то же утро в биологическую лабораторию вдруг ворвалась Лидия Романовна. Она схватила Шаповалова за рукав:

— Петя, пойдемте! — И глаза ее были такие, что он испугался.

Он сдернул со стены пальто. Она повела к выходу, потом они пробежали по хрустящему снегу до главного корпуса университета. Вошли в вестибюль.

На доске объявлений среди множества разных бумаг был наклеен свежий приказ. В конце приказа, содержавшего длинный столбец всяческих пунктов, значилось:

«Профессора Зберовского Г.И. в связи с длительным сроком болезни считать перешедшим на инвалидность и поэтому исключить из списков личного состава…»

Так бесславно проходила зима.

Весенними метелями намело сугробы. Ночью был туман, к утру рассеялся. Тополя на бульваре стали похожи на фантастические ели: их веточки, как белой хвоей, покрыты пышным инеем. Иногда иней падает с веток большими рыхлыми хлопьями.

Бульвар невелик, обнесен низенькой оградой. Тишина. Прохожие редки. Между двумя рядами тополей, опираясь о палку, медленно бредет Григорий Иванович. Уж месяц, как он начал выходить на воздух для обязательной ежедневной прогулки. На нем меховая шапка; воротник его шубы поднят и обвязан пуховым платком.

Сюда же, в часы, когда он гуляет, случается, заглядывает Шаповалов. Вот и сегодня Григорий Иванович увидел его.

— Что в лаборатории? — с интересом спросил он.

— Все как надо, — твердым голосом ответил Шаповалов. — Но только пока вы нездоровы, не будем об этом разговаривать: сами знаете, Григорий Иванович, вам запрещено.

— Ну ладно… Что с вашей диссертацией?

— Без перемен. К экзаменам готовлюсь, обдумываю помаленьку.

— Вы согласились со мной насчет цепи каталитических реакций?

— Нет, Григорий Иванович, все-таки не согласился.

А беседа о цепях реакций была начата и прервана еще прошлой весной. Сейчас Зберовский вскинул палку, молча принялся писать ею на снегу громоздкие структурные химические формулы. Ими он высказал свою точку зрения. Однако Шаповалову механизм этих именно цепей реакций представляется иначе: мысли его четки и противоречат теории Зберовского. Взяв у Григория Ивановича палку, Шаповалов написал в ответ свою комбинацию формул. Григорий Иванович повеселел. Палка снова перешла к нему. Так — без единого звука, переступая вдоль аллеи, — они пустились в оживленный спор.