К этой новой фазе опытов он так тщательно готовился! Правда, два с лишком года промелькнули в суете стройки. Голова ломилась на части. То в проекте основных цехов нашли расчетную ошибку, то запаздывали стальные конструкции, то цемента не хватало, либо нужно было обойтись без свинцовых труб для кислоты. Однако почти каждую ночь в часы, отведенные для сна, Григорий Иванович усаживался за свой письменный стол, усилием воли отталкивал от себя все злободневные заботы и погружался в мысли о будущих опытах. Он перелистывал книги и журналы — изучал свежую научную литературу; под углом зрения новейших трудов о расщепленном атоме и радиоактивных изотопах он уже видел, как ему надо будет после войны браться за решение задачи шаповаловского синтеза. Меченые атомы позволят достоверно знать сущность реакций, и дело двинется втрое быстрее, чем прежде. Григорий Иванович уже составил детальные планы будущих опытов, придумал схемы усовершенствованных приборов.

Но его планы, схемы, идеи — все вдруг оказалось карточным домиком. Шаповалов демонстративно обошелся без него. А почему? Чем вызвано такое оскорбительное отношение? Точно и нет совсем Зборовского на свете…

Когда Григорий Иванович вышел с территории лесного склада, он, мысленно обращаясь к Зое Степановне, начал как бы рассказывать ей о чудовищной обиде. А Зоя — единственный человек, который все это поймет с полуслова, оценит всю сложность ситуации. Сейчас Григорий Иванович особенно нуждался в ее внимательном взгляде, в ее будто брошенном вскользь, но тонком и взволнованном суждении. Шаги его становились тверже, убыстрялись. Сегодня он не видел Зою Степановну с раннего утра. О случившемся она еще не подозревает.

Навстречу Зберовскому по улице шла рассыльная из конторы — прыткая бабка, по имени Михеевна. Поравнявшись с ним, Михеевна затараторила: сбилась с ног, ей велено найти Григория Ивановича («Вас, стало быть. А где же вас разыщешь? И дом у вас на замке!»); в цехах нет, нигде нет, а директору, подай и выложь, зачем-то позарез понадобился главный инженер.

— Хорошо, спасибо, — сказал Зберовский, продолжая идти.

Митинг давно кончился, и гости, бывшие на митинге, уехали. На площади перед зданием конторы уже ни людей, ни машин. Он поднялся на крыльцо, вошел в свой кабинет. Постоял минуту. Пожал плечами, словно разговаривая сам с собой. Потом вспомнил, позвонил директору. Сказал: он сейчас зайдет, да, он задержался на лесном складе.

Оказывается, по радио получено срочное предписание наркома. Надо экстренным порядком дать свою наметку о дальнейшем расширении завода.

Сидя у стола директора, Зберовский много раз подряд молча и хмуро перечитывал текст радиограммы, а в тексте не было ничего такого, во что бы следовало вчитываться настолько пристально.

— Григорий Иванович, давайте вечером сегодня соберем начальников отделов и цехов. Сообща подумаем.

— Хорошо. Распоряжусь об этом.

И он снова с сосредоточенным выражением лица разглядывал радиограмму — посмотрел на нее даже с оборотной стороны. Наконец заговорил, вдруг очень оживившись:

— Нам теперь пора создать не совсем обычный экспериментальный цех. Есть у меня одна идея… Мы начнем в маленьких масштабах колоссальное, мировой значимости дело. Расширение нашего завода нужно проектировать именно по этой линии!

Директор покосился на Зберовского:

— Какую линию имеете в виду?

Григорий Иванович, встав, с горячностью ответил:

— Линию предельных трудностей! — И тут же он виновато улыбнулся директору. Сказал, понизив голос: — Нет, кроме шуток. К вечеру я ориентировочно прикину, за что мы можем взяться, за что — не можем. Вечером я доложу вам все, перед заседанием. Надеюсь, мы и здесь во мнениях не разойдемся, и вы согласитесь меня поддержать…

После этого разговора Григорий Иванович отправился в плановый отдел, где — в тесной комнате, среди других плановиков — с утра до ночи работает Зоя Степановна.

А на работу она поступила с того самого дня, когда они приехали в Сибирь. Еще в пути сюда Зоя Степановна чувствовала, что они сознательно идут на жертвы, и жертвы их должны быть велики. Теплушка, в которой они ехали тысячи километров, тайга, зелено-белая, по-зимнему сумрачная, сорок градусов мороза, ее валенки и полушубок — все это для нее было чуть-чуть овеяно романтикой и густо окрашено тревожным ощущением войны. Остаться просто профессорской женой, как раньше, она уже не смогла бы. Ей хотелось небывалого: например, стать монтажницей на стройке. Однако же здоровье ее было слабоватым, ей шел шестой десяток лет; едва она заикнулась о физическом труде, Григорий Иванович ее поднял на смех. И ей пришлось усесться за арифмометр в конторе.

Два года она выписывала столбцы однообразных цифр, крутила ручку арифмометра. Два года это делалось упрямо, без тени жалобы или неудовольствия. И только когда их стройка закончилась, а война уже явно стала клониться к победе, Зоя Степановна начала мечтать: боже мой, как будет хорошо вернуться на прежнее место! Как надоел затерянный в тайге заводской мирок!

По ему присущей скромности, Зберовский избегал разговаривать с женой в служебной обстановке. На людях он вообще держался с ней так, будто они мало знакомы. Поэтому Григорий Иванович нарочито редко заглядывал в плановый отдел. А сегодня он вошел туда, молчаливым поклоном поздоровался с работающими и тотчас, нагнувшись к столу Зои Степановны, вполголоса попросил ее выйти из комнаты: ему надо немедленно с ней побеседовать о чем-то.

Зоя Степановна торопливо вышла. Они вместе спустились с крыльца, пошли бок о бок по площади. Теперь Григорий Иванович сказал:

— Зоечка! Я вот о чем — знаешь, такая неожиданная вещь… Как ты посмотришь на это, если мы решили бы с тобой пожить и поработать здесь еще года три-четыре?

Зоя Степановна ужаснулась:

— Что ты говоришь! Неужели война может так затянуться?

— Нет. Я хочу сказать — война окончится, а нам с тобой остаться на заводе.

— Почему? Гриша, что нас вынудит?

— Ничто не вынудит. А вот сегодня передо мной гамлетовское: «Быть или не быть». Отмерить надо и отрезать.

— Ты скажи прямо: неприятности? Большие?

— Вздор. Скорее, новые обстоятельства.

И почти скороговоркой он сообщил о Шаповалове, стремясь представить дело так, будто ничего особенного не случилось: человек-де вырос из пеленок, и нельзя ему навязывать опеку, если человек в опеке не нуждается. Все естественно. Отцы и дети — к сожалению, закон природы. Удивляться нечему. Но если уж открытие Лисицына, переосмысленное Шаповаловым, отныне будет развиваться без участия Зберовского, то Зберовский с нынешнего дня вплотную примется за прежнюю свою работу над химией клетчатки.

Зоя Степановна смотрела на него с беспокойством. От нее не ускользнуло многое в его душе, чего он не хотел показать. Она остановилась, словно застыв в полуобороте. А Григорий Иванович, стоя рядом с ней, говорил: он намерен предпринять грандиозный промышленный эксперимент. Люди думают, что гидролиз древесины на заводах дает возможность получать из дерева лишь глюкозу и другие моносахариды. Так было до сих пор. Но Зберовский поведет этот процесс дальше. Он попытается практически осуществить свой давний замысел. Он возьмется превращать сотни тысяч тонн клетчатки не в моносахариды, служащие сырьем для перегонки спирта, а в полноценные пищевые сахара сложного состава — в крахмал или хотя бы, скажем, в обыкновенный сахар-рафинад. За плечами у него десятки лет лабораторных поисков. Теперь настало время перешагнуть через не совсем еще доделанные, прерванные войной опыты и сразу перейти к экспериментам в промышленных масштабах. Сегодня он начнет проектировать экспериментальный цех. Позже речь пойдет об изменении всего профиля завода.

— Гриша, но ведь риск невероятный, — тихо сказала Зоя Степановна.

— Знаю, — ответил Григорий Иванович.

Они опять пошли по улице поселка. Под их ногами комья ссохшейся земли, смешанной с грязными щепками. Вдалеке, куда уходит ветка железной дороги, и слева за рекой, и справа за заводом виднеется тайга. В поселке же ни кустика, ни деревца. Разбросанные редко друг от друга унылые бараки, стандартные строения, от которых глазу тоскливо. Бревенчатая башня пожарного депо.