Повивальная бабка Марина Петровна, она же первая в городе сваха, женщина немолодая и дородная, сейчас довольна своим квартирантом. А в октябре прошлого года, когда Лисицын пришел снимать две пустовавшие в ее доме комнаты, она отнеслась к нему недоверчиво. Подумала: бог знает откуда взялся.

Тогда между ними был такой разговор:

— Ты, дружочек, что — заведение, видать, откроешь?

— Крохотная будет у меня мастерская. Очень маленькая.

— Сапожная?

— Нет, знаете, краски буду делать, — сказал Лисицын.

Он заранее решил: кто разберется, чем в действительности занят химик? А краски — дело людям доступное, понятное. Под предлогом производства красок можно скрыть любые опыты.

— Ну, то-то… Сапожников у нас своих… Постой, милый: краски?

— Краски обыкновенные. На продажу.

— Сообрази сам: да как тебе квартиру сдать? Ведь ты ролы изгадишь в доме! Жил на Покровской улице один красильщик…

Лисицыну понадобилось долго уверять, что полов он не запачкает, что вся его работа — только на столе в стеклянной посуде. И подмастерьев у него не будет, обходится без них.

Хозяйка обстоятельно допытывалась:

— Зовут тебя, милый, как?

— Поярков Владимир Михайлович.

— Семейство большое?

— Я холостой.

Вот это Марине Петровне понравилось. Невест на примете у нее хоть пруд пруди, и лишь бы не пьяницей оказался да не прощелыгой, а там — как бог даст. И она решила: не беда, что приезжий человек.

Квартирант оказался не пьяницей и не прощелыгой. Марина Петровна говорит теперь о нем с покровительственной благосклонностью. Рассказывает по всему городу: работящий, тихий, не буян. И доходы у него, надо думать, отменные, и скучает, видать, — угрюмый такой, замечтается — слова из него не вытянешь. Одно — молчит.

Осенью, тотчас как снял квартиру, Лисицын ездил в Казань и Нижний Новгород. Вернулся последним пароходом. На берегах уже лежал снег, в воде плавали льдинки.

Приехал он тогда с громоздким багажом. «Инструмент!» — догадалась Марина Петровна. Привез четыре ящика стеклянных приборов и банок с химическими веществами. Самое главное — среди всего необходимого привез и сложный пластинчатый фильтр, точь-в-точь похожий на бывшие у него прежде. В Казани отыскался умелый шлифовальщик-стеклодув, который сделал этот фильтр по эскизному наброску.

А в Нижнем Новгороде, покупая реактивы, Лисицын обнаружил страшное для себя: он почувствовал, что не может вспомнить всех подробностей своей работы.

Как он берег в памяти каждую деталь своих научных построений! На каторге — в часы, когда уже мог прилечь на нары, скошенный усталостью, — едва закрыв глаза, он неизменно погружался в мир прежних опытов. Шаг за шагом проходил в уме по всей цепи проделанного им, перебирал возможные догадки и мысленно вглядывался в то, что следовало бы делать дальше.

Но вот он накануне возвращения к работе. Наконец сбывается…

В руках у него список купленного: соли калия, кальция, лития, натрия, магния… Здесь угленикелевая соль. И что-то смутно брезжит в памяти. Будто рядом с угленикелевой солью он вводил в состав шестого цикла обработки зерен и какой-то усилитель. Какой же именно там усилитель был?

Пытаясь восстановить потерю, он опять отталкивался мыслями от своей первоосновы — от структурной формулы хлорофилла. Обдумывал все стадии приготовления активных зерен. Доходил до шестого цикла обработки. Тут его мысли снова путались. Забыл бесповоротно!

И Лисицын, со страдальческим, озабоченным лицом, стоял, прислонившись к ржавой чугунной ограде. Смотрел на ветхие стены нижегородского кремля.

Перед Лисицыным, спускаясь под гору, прошла босая женщина в лохмотьях. Он вдруг заметил ее изможденный вид. Трудно было сказать, старуха она или еще не старуха, только ясно, что вдосталь хватила нужды.

За ней бежали девочка и мальчик в рваных тряпках вместо одежды. Тряпки — цвета дорожной пыли.

— Мам, и-исть хочу… — тянула девочка.

— Хле-ебца… — просил мальчик.

— Погибели на вас нет! — крикнула женщина и, повернувшись с яростью, окинула детей затравленным взглядом.

Лисицын бросился за женщиной вдогонку. Достал из кармана рубль:

— Возьми, пожалуйста, купи им хлеба.

Посмотрел еще раз на детей. Они стоят босиком на смерзшейся острыми комьями глине. Синие оба от холода. Ножки у обоих — тонкие косточки, обтянутые кожей.

В этот миг он ощутил нечто, близкое к гневу. Вон как жизнь проклятая устроена. Сердце раздирало жалостью. Ведь нельзя же, нельзя: заболеют, умрут!

И промелькнуло тут же, что его открытие принадлежит вот только им — слабейшей половине человечества, — и что ему надо очень торопиться со своей работой. Долго ждать они не могут. Ох, как надо торопиться!

Женщина кланялась, униженно благодаря за рубль, который он ей дал.

— Откуда ты? — спросил ее Лисицын суровым голосом.

Она назвала незнакомую ему деревню. Принялась рассказывать о смерти мужа, о пожаре, уничтожившем ее убогое хозяйство, о том, как она пошла на заработки в город, но ничего не сумела заработать.

А он не слушал. Все время искоса поглядывал на жмущихся от холода детей.

В кармане у него осталось лишь три или четыре сторублевые ассигнации. Он вынул одну из них и протянул женщине:

— На! Зиму проживешь.

Она взяла бумажку, однако не поняла сразу, сколько это, и робко замолчала.

Кивнув ей, Лисицын пошел от нее по улице в гору.

Навстречу ему — вероятно, к пристани — вереницей спускались по-нищенски одетые люди. Их было много. Их лапти и дерюга и холщовые котомки напомнили Лисицыну о его недавнем пути через Сибирь. И он чувствовал, будто с каждым из этих проходящих его связывает что-то общее.

В тот же день он погрузил на пароход четыре ящика с надписью: «Осторожно. Не бросать». Себе взял билет для проезда на палубе. Волга была неприветливой, холодной; пароход рассекал отяжелевшую воду, и гладь ее не пенилась, а раздвигалась, словно неподвижными, точно вылитыми из темно-зеленого стекла валами.

Пронизывало ветром. Чтобы погреться, Лисицын зашел в коридор второго класса.

Дверь одной из кают была открыта. Оттуда плыл сигарный дым и слышен был разговор:

— Валет треф.

— А мы валета по усам.

— Вот тебе и без взятки.

— Чья, господа, сдача? Ну, сдавайте. И, значит, Терентьев этот, горный инженер, после взрыва год тюрьмы получил и церковное покаяние. Я ему говорю: «Иван Степанович, вам еще повезло…» Что, опять козыри пики? Ну, господа, проверим… Я — с туза!

— Нужно было с маленькой под играющего.

— Обойдется с большой… Так, значит, взрыв в шахте на этого Терентьева повлиял, что подал прошение прямо из тюрьмы…

— Бубну просят! Бубну! Не зевайте!

— Козырь!.. Газета «Южный край» тогда писала…

Лисицын понял, что говорят про Терентьева, с которым он учился. Незаметно для себя придвинулся к открытой двери.

Неожиданная новость. Оказывается, и Терентьев сиживал в тюрьме!

А главный смысл разговора был такой: после многих катастроф на рудниках, стоивших жизни тысячам рабочих, промышленники вынуждены были принять кое-какие меры. Под напором общественного мнения — как местами за границей уже сделано давно — и в Донецком бассейне наконец открыли несколько горноспасательных станций. Терентьев, отсидев в тюрьме, сам захотел стать начальником одной из этих станций. Там и работает сейчас. Если где-либо на шахте случается несчастье, он с обученной командой, снабженной кислородными аппаратами для дыхания, спускается под землю, чтобы оказывать помощь. И нет-нет, да спасет людей от гибели. Об этом тоже в газетах писали.

Лисицын с одобрением подумал о Терентьеве. Услышанное его приятно удивило. Терентьев ему помнился легкомысленным студентом, не то по беспринципности, не то по бедности обычно состоявшим возле какого-нибудь богатого сокурсника.

Он снова вышел на палубу. Ветер уже нес густые хлопья снега. Пароход вздрагивал, плицы били по воде частыми ударами, из трубы валил дым.