Эта вторая, дальняя комната была его лабораторией. Одну из ее стен, вдоль окон, занимает рабочий стол, заставленный химической посудой и приборами. А на полу с другой стороны, на опрокинутых ящиках, разложены новые драгоценные предметы: привезенные из Киева стеклянные части для будущей промышленной модели.

Из Киева он вернулся лишь три дня тому назад. Большим праздником для него было заказать и получить по своему заказу хоть некоторые из рассчитанных им частей модели — то, на что хватило денег. И Лисицын смотрит, не нарадуется: вот — шаровые сегменты из стекла с высоким коэффициентом светопреломления; вот — прозрачные плиты с граненой поверхностью, изогнутые, как стенки цилиндра; вот — шлифованные по краям стеклянные кольца.

Оглядывая сейчас лабораторию, Лисицын одновременно думает и о Терентьеве.

Иван Степанович оказался на редкость деликатным человеком. За все месяцы их тесного общения он ни разу и намеком не спросил Лисицына, к какой области относится его научная работа. Даже больше того: заходя к Лисицыну, он как бы отворачивается от двери лабораторной комнаты, не говоря уже о том, чтобы переступить ее порог. Будто так и нужно, словно это вещь обыкновенная: сидит помощник взаперти, и неизвестно, каким таинственным делом занят.

Еще перед поездкой в Киев Лисицын сам завел речь о своих опытах. Начал, правда, туманными фразами о синтезе органических веществ вообще.

Терентьев перебил его:

— Не думайте, батенька, что я ищу вашей откровенности. Давайте напрямик: сдается мне, вы неохотно посвящаете людей в свое… Ведь так? И правильно! Конечно, так и нужно в вашем положении. Органический синтез, говорите? И бог с ним. Ну и ладно. Не делайте, пожалуйста, исключений из вашего правила. У меня, кстати, и наклонностей и вкуса нет ко всяким химическим штукам. Смолоду их не понимал. Вот, значит, условимся: частное дело каждого.

Такая позиция Ивана Степановича вызывала у Лисицына чувство теплой признательности. Он полюбил этих людей — Терентьева и его жену. И если нынешний Иван Степанович почти вовсе не похож на прежнего Терентьева-студента, то Лисицын думает, что тут сказалось продолжающееся около двух лет благотворное влияние на него Зинаиды Александровны.

Лисицын не догадывался о разговорах, которые ведут о нем Терентьевы. А Зинаида Александровна между тем требовала:

— Ванечка, ты обязан узнать, чем он занимается. Нам необходимо знать. Пойми. Да достаточно того, что я желаю этого!

— Ну зачем тебе, Зинуша?

— Нет, ты должен вникнуть по-мужски. А то сама спрошу за обедом, прямо ему задам вопрос. Вот дождешься, спрошу.

— Спрашивать не смей! — строго говорил Терентьев. — Я ему слово дал не спрашивать.

И начиналось опять:

— Ванечка, мы столько для него сделали. Но как нам не знать, над чем таким особенным он у себя просиживает дни и ночи?

— Зинуша, милая, оставь. Не все ли нам равно? Тут наше дело постороннее; мало ли кто чем заполняет свой досуг. Для нас совсем не важно!..

— Ванечка…

При встречах же с Лисицыным Зинаида Александровна беседовала с ним о Льве Толстом, о музыке и о Бетховене.

Когда на спасательной станции сменяются дежурства, надо позаботиться о многом. Вся ли новая смена на месте, здоровы ли все; кто из свободных спасателей остается в резерве на своих квартирах; в безупречной ли готовности к работе каждый аппарат. Надо побывать и на конюшне — посмотреть, в каком состоянии лошади, определять, какие именно из них должны быть запряжены по тревоге в первую очередь, какие будут в запасе.

Из конюшни Лисицын вернулся в здание станции. Снова заглянул в аппаратный зал. Задержался в его открытой двери.

Здесь у кислородного насоса работали двое: инструктор Галущенко и рядовой спасатель Кержаков. Постукивая рычагом насоса, они перекачивали сжатый кислород из больших баллонов в маленькие. В то же время разговаривали.

— Тут дело, брат ты мой, с закорючиной, — сказал Кержаков. — Давай, Никанорыч, еще баллон соединяй… Так, видишь ты — хозяину что? Хозяин себе в карман смотрит. Иной шахтер за жизнь свою великие тыщи пудов угля наковыряет. Хозяину, погляди, бревнышка жаль забой для шахтера подкрепить. Чуешь, Никанорыч, — бревнышка!

— А то! — буркнул в усы Никанорыч.

— Вот, брат ты мой, теперь на шахте «Магдалина»… Отымай баллон от насоса: полный. Те — порожние… Шурин у меня на «Магдалине» в забойщиках. А получка пришла — объявляют им: в конторе денег нет. Желаешь, говорят, бери уголь со склада, вместо получки. По конторской, стало быть, цене. Ты чуешь?

— Чую.

— Да на что он, уголь-то? — горячился Кержаков. — Продавать его куда-нибудь не повезешь! Вот и получается: углем по горлышко сыты, только брюхо пухнет с голоду… Нет, ты не строй насмешку над шахтером — уголь, он уголь и есть!..

На полу были разложены баллоны, выкрашенные в голубой цвет. Галущенко сидел на корточках и гаечным ключом затягивал на них бронзовые заглушки.

Лисицын, необычно оживленный, быстрыми шагами вошел в зал. Галущенко поднялся на ноги. Кержаков перестал стучать насосом.

— Работайте, я не помешаю вам, — сказал Лисицын и сел, легко вспрыгнув, на верстак.

С инструктором Галущенко у него были несколько особые взаимоотношения.

Когда спускались в шахту, в опасной обстановке подземной аварии, в удушливом дыму, нередко под нависшей, полуобрушенной породой, Никанорыч не отходил от Лисицына, становясь чем-то вроде его телохранителя и няньки. Вероятно, не полагаясь на опытность нового штейгера, об этом позаботился Терентьев. Так или иначе, но под землей в любой момент Лисицын рядом с собой видел голову Галущенко, заключенную в шлем, похожий на рыцарский, и в круглое слюдяное окошечко шлема на него смотрело то предостерегающее, то со спокойным одобрением усатое лицо.

Сейчас Лисицын спросил:

— Хотите узнать интересную вещь?

Никанорыч, с достоинством улыбнувшись, повернулся к штейгеру. Это был первый случай, когда молчаливый Поярков заговорил с членами спасательной команды о чем-то неслужебном… А Лисицын принялся рассказывать, будто в Петербурге он однажды лично встретился с одним ученым. Ученый этот пока никому не известен, потому что труды его еще не обнародованы. Между тем такой человек действительно живет в Петербурге и вот-вот кончает уже работу неслыханной важности. Что даст его работа людям? Она важна именно для тех, кто нуждается в хлебе. Труд его даст людям способ превращать обыкновенный дым и воду, по желанию, либо в сахарный песок, либо в первоклассную крахмальную муку. Собравшись сообща, люди сделают для себя приборы… И дальше так получится: где-то в топке горит уголь, дым поступает в прибор, а из прибора — успевай только, бери сколько надо пищевых продуктов!

Взгляд Лисицына был болезненно настороженным.

— Как вам такая идея? Нравится ли?

— Ишь ты! — сказал Галущенко и из вежливости покрутил головой. В душе ему было неприятно, что Поярков верит во всякие небылицы. Он был о нем лучшего мнения.

— А по-твоему как? — спросил Лисицын, посмотрев на Коржакова.

— Скажу вам, господин штегарь, — ответил Кержаков, — стало быть, выгода прибавится хозяину. Расчет! — Глаза его стали озорными. — Уж чего тут, брат ты мой: сахарные пироги пойдут в вагонах вместо угля с шахты.

Лисицын, словно поскучнев внезапно, спустился с верстака. Постоял немного и заметил вслух как бы нехотя, что дело здесь вовсе не простое. Суть в том, у кого будет преимущественное право владеть и пользоваться такими приборами. Насколько ему известно, ученый намерен не передавать этого права промышленникам.

— То ничего! — воскликнул Кержаков уже ему вдогонку. — Хозяин все приборы купит!

Обход помещений спасательной станции Лисицын закончил в очень плохом настроении.

Борьба тяжелая, неравная… Туманно, сумрачно, неясно вокруг. Кто-кто, а уж он-то должен знать из логики событий своей жизни, что предприниматели пойдут на любые крайности, что они скорей предпочтут уничтожить открытие, чем допустят вольное и массовое производство углеводов. И в руках у предпринимателей — сила. И справедливых прав людей перед напором этой силы никакая юрисдикция не защищает.