Ксандра взяла это письмо с собой и в Москве сдала его в Центральный Комитет Коммунистической партии.

Сергей Петрович был жив, но так слаб, что совсем не мог ходить и даже вставать с постели без чьей-либо помощи, говорил едва слышно, с трудом. Большую часть времени он проводил неподвижно, молча, с закрытыми глазами, во сне, полусне и забытьи, без жалоб и стонов. Он так долго болел, так привык к мысли о неизбежности смерти, что уже не делал попыток обманывать себя надеждами на врачей, на кумыс, на счастливый случай.

— Вот умираю, — сказал он Ксандре при встрече, сказал спокойно, будто о том, что уходит на работу или погулять.

Ксандра начала утешать его. Он нахмурился и попросил:

— Не говори пустого! Не будем, условились? Меня уже не спасешь. Да я и не мало пожил, почти шесть десятков. Вот скажи: отчего ты похудела и побледнела?

— Похудела от возраста, израстаю. Одни с годами полнеют, другие худеют. Я, значит, выдалась худощавая. А побледнеть ничуть не побледнела, всегда такая. Ты ведь знаешь, что в Лапландии люди не загорают. Там не ваше, не волжское, солнце.

— Здорова ли? — продолжал тревожиться Сергей Петрович. — Не обманывай, дочка, ни меня, ни себя. Со здоровьем нельзя обходиться легкомысленно.

Ксандра чувствовала себя здоровой, но двенадцать лет жизни на Севере не прошли даром — убавили ей сил, резвости, бодрости, легкости, румянца, что привезла с Волги.

Иногда вместе, иногда чередуясь, но без перерыва, Катерина Павловна и Ксандра дежурили возле больного. Разговорами старались не беспокоить его и обычно читали ему вслух книги и статьи, которые он заказывал. Заказы были беспорядочны и неожиданны — от сказок, читанных в детстве, до трактатов по философии, экономике, истории.

Накануне смерти, очевидно уверившись бесповоротно, что она близка, отец спросил Ксандру, почему она не вышла замуж.

— И сама не знаю, не привелось почему-то, — ответила она.

— Жалко, — прошептал отец.

— Выйду, — пообещала Ксандра. — Еще успею.

— Жалко: я не увижу внуков.

Сергей Петрович протянул до конца лета и умер тихо, как сгорают мягкие восковые свечи.

Еще с месяц пожила Ксандра в родном городе, при матери, затем вернулась в Лапландию. Там, пока она ездила, произошло много перемен. С одной она встретилась, едва вышла из вагона на станции Оленья. Вдоль состава шел паренек в синем рабочем комбинезоне и говорил:

— Кому в Ловозеро? Могу довезти на машине.

— Живой или мертвой? — шутливо спросила Ксандра. Она слыхала, что русские, архангельские, мастера ведут в Ловозеро русскую, колесную, дорогу, что одна машина уже сделала пробный рейс и укачала пассажиров похлеще, чем море. Некоторых пришлось выхаживать в больнице.

— Начнешь помирать — кричи караул. Сделаем остановку, — отозвался паренек.

— Долго ли проедем? — еще спросила Ксандра.

— Часов шесть-семь. Сегодня будем на месте.

— Так скоро! — радостно удивилась она. — Я еду.

В ту осеннюю, слякотную пору, при коротких днях и темных ночах, когда ехать невозможно, она добиралась бы на оленях суток четверо-пятеро.

Машина была грузовая, полуторатонная, кратко — полуторка. Желающих ехать набралось человек десять. В кабину рядом с собой шофер посадил старушку, всех остальных — в кузов.

Перед выездом сделал наставление:

— Схватиться обеими руками крепко-накрепко за борта и друг за друга. Если вылетать, так уж всем вместе, оно веселей, чем в одиночку. Багаж поставить либо под себя, либо промеж ног, во всяком случае поближе, чтобы он не вылетел без хозяина. Говорить поменьше, а лучше молчать и вообще держать язык подальше от зубов. Не то можно остаться без языка.

Вся серьезность смягченного шутками наставления обнаружилась с первых же поворотов колес и подтверждалась затем всю дорогу бесконечно много раз. Дорога виляла по каменисто-болотистой лесотундре. Недавно тут была пешеходная тропа. За последнее лето ее немножко расширили, крупные камни убрали, через речки вместо переходов из жердочек навели мостики, на болота и топи положили деревянные кругляковые гати.

Но было еще много неубранных камней, незамощенных топей и хлябей, незаваленных промоин, выбоин, речек без мостов. Полуторку мотало хуже, чем лодку в бушующем море. В морской буре всегда есть ритм, к которому можно приспособиться. А полуторку то мотало с камня в выбоину, с камня на камень без всякого порядка, неожиданно, дико, то трясло на кругляковых мостах и гатях, то она останавливалась резко, словно ударившись в стенку, то буксовала, то делала рывок вперед. Пассажиров и багажи перекидывало от борта к борту, словно просеивало в решете. Время от времени шофер делал остановки и спрашивал:

— Все живы, все целы? Пешком никто не хочет идти?

Все были живы, но не все целы. Многим набило шишек и синяков. Одни из пассажиров решил поговорить, но его так тряхнуло, что язык сильно вывалился, а зубы цокнули по нему до крови. Часа через два слабые начали просить пощады. Шофер остановился у светлой речки, юркнул под мост и вышел оттуда с котелком воды. Неопытным, несведущим пассажирам сказал, что почти у каждой речки под мостком есть либо котелок, либо чайник. Их пооставляли тут постоянные пешеходы, чтобы не таскать всю долгую трудную дорогу. Здесь недаром есть поговорка: «Сума легка, трудна дорога».

До Ловозера дважды разводили костер, кипятили чай, говорили спасибо неведомым путникам, оставившим котелки и чайники, хвалились синяками и шишками, полученными в дороге, будто наградами.

Ксандре навсегда запомнилась эта трудная и вместе с тем веселая поездка и эта необычная дорога, достойно прозванная испытавшими ее дорогой Тра-та-та.

Дальше, в Веселые озера, Ксандра уехала на оленях, вернее, ехал ее багаж, а она шла пешком за санками. Первым еще в пути заметил ее, а потом и встретил Колян, подозрительно наблюдавший в бинокль за всеми передвижениями окрест себя.

— Как съездила? Здорова? Вот хорошо. Почему не дала телеграмму? Я приехал бы на железную дорогу. Встретились бы немножко раньше, — лепетал он, не выпуская руку Ксандры из своих рук.

Дав ему выговориться, Ксандра спросила:

— Ну, а ты как живешь? Какие здесь новости?

— Есть новости, есть. Садись. Поедем. Покажу.

Ксандра села в санки Коляна. Он повернул их к своему дому.

— Какие же, скажи! — не терпелось ей.

А Колян упрямо твердил:

— Не стану говорить. Это надо поглядеть.

К дому он подходил на цыпочках, Ксандре сделал знак «тише»; в доме, в одном из углов, осторожно раздвинул ситцевую занавеску. Там в берестяной люльке спал маленький младенчик, сын Коляна и Груни — Петяш.

— Вот. Уже три месяца, — сообщил отец с такой гордостью, словно «уже сто лет».

Младенец проснулся, заплакал. Мать дала ему грудь. Накормленного снова положили в люльку. А Колян взял гусли, подсел к люльке и начал играть и петь:

Были и еще новости. Вскоре после того, как уехала Ксандра и отвезла в Москву жалобу Коляна, Центральный Комитет Коммунистической партии указал мурманским организациям на ошибки и перегибы в коллективизации, а насчет оленей принял такое решение: «В тех районах, где было допущено обобществление всех оленей, немедленно выделить необходимое количество оленей в личное пользование колхозников…»

По всей оленной земле разъехались уполномоченные из городов и райцентров исправлять вместе с колхозниками ошибки: возвращать оленей, делить меж колхозов ягельные пастбища, переизбирать правления, подбирать бригады пастухов, дораскулачивать затаившихся богатеев, а невинно раскулаченных принимать в колхозы.