— Спасибо на добром слове! — сказал Оське Фома. — Теперь давай послушаем невесту.

— Я согласна, — скромно, сдержанно прошептала Мотя.

Тогда согласился и Фома. Но свадьбу отложил до возвращения Коляна. Оська не стал спорить.

А Мотя, как только ушел жених, приступила к отцу:

— Зачем ты хочешь ждать, когда вернется Колян?

— Он скитается где-то, а мы будем праздновать — это нехорошо. И меня старого оставишь одного — тоже нехорошо. Не похвалят тебя люди, — оборонялся отец.

— А если Колян никогда не вернется, откажешь Оське, оставишь меня в старых девках? — продолжала наступать Мотя. — Замуж выхожу я, а не Колян, и я не стану ждать его. Не стану ждать, когда он воскреснет из мертвых.

— Прикуси язык, не говори таких слов! — зашипел Фома.

— Не буду молчать, не стану ждать! Завтра же уйду к Оське, — старалась переспорить отца Мотя. — Будем ждать — Оська найдет другую невесту. Бывало, сватали одну, а женились на другой.

— Подожди с недельку! — уговаривал отец.

— У тебя все Колян да Колян… Ты никогда не любил меня, — упрекала его дочь.

— Я не любил тебя… Ай-я-яй, до чего договорилась. Услышит тебя бог и накажет.

Поссорились. Фома ушел к соседям. Мотя, схватив песца, подаренного Оськой, убежала к колдуну, пробыла у него минутку и вернулась домой с пустыми руками.

Когда вернулся отец, она сказала:

— Завтра я уйду к Оське.

— Без свадьбы?

— Да, без нее.

— Чего торопишься так? Не понимаю.

— А чего ждать? Я спрашивала колдуна. Он сказал: «Наш Колян идет по дороге смерти». Не веришь — пойди спроси сам!

Было поздно. Во многих вежах уже погасили на ночь огни. Но из вежи колдуна еще пробивался свет, и Фома тотчас пошел спросить про Коляна. Вернулся он сумрачный, неловко, по-больному сел к очагу, низко склонил голову.

— Был? — спросила Мотя.

— Был.

— И что?

— Колян уехал по дороге смерти…

— Вот, я говорила, — принялась было тараторить Мотя.

Но отец остановил ее:

— Давай помолчим. Завтра можешь идти к Оське. А хочешь — бери его в нашу вежу.

— Без свадьбы?

— Ее сыграем потом. Сперва, может, придется делать поминки.

На другой день Оська переселился к Даниловым. Молодые принялись весело готовиться к свадьбе. Фома не мешал им ни смеяться, ни петь: молодо-зелено — погулять велено, а всю печаль за сына принял на себя. Охотиться, рыбачить выходил редко, чаще сидел у очага, глядел в огонь и шептал: «Солдат увез Коляна по дороге смерти».

И еще чутче прислушивался к собачьему лаю: не раздастся ли голос Черной Кисточки, которая уехала с Коляном?

…В один из жестоких морозных дней, когда и все люди и даже собаки сбились к очагам, среди безмятежного покоя вдруг старшая лайка Фомы — Найда вскочила, вздыбила шерсть, стала как истый темно-серый еж, злобно зарычала, потом выскочила из вежи и, захлебываясь лаем, помчалась на край становища.

— Недобрый человек близко, — сказал Фома и вышел с ружьем.

За ним вышел Оська, тоже с ружьем.

Лай Найды всполошил всех собак становища. Они собрались на околице и жестоко лаяли на кого-то. Над собачьей стаей вздымались рога нескольких оленьих упряжек и суетились люди, все одетые в серое.

— Правильно узнала Найда: недобрые, незваные гости — солдаты, — сказал Фома и позвал Оську обратно в вежу.

Там он распорядился:

— Дети мои, пришла большая беда. Запрягайте оленей, собирайте стадо и бегите скорей! Бегите дальше!

— А ты? — спросила Мотя.

— Останусь. Буду спрашивать у солдат, где мой Колян. Поеду искать его.

Оська и Мотя на лыжах, укрываясь за камнями, деревьями, кустарником, ушли в густой лес. Фому позвали к солдатам. Снова стоял он перед начальником Золотые Плечи.

— Ну, хитрая лисица, собирай-ка всех людей и оленей. Если убежит хоть один, берегись! — грозился начальник. — Больше месяца искали вас. Так это не пройдет тебе.

— Нельзя гнать. Скоро весна, олени будут телиться. Нельзя им работать, — лепетал Фома.

— Молчать, собака!

Фома пошел по вежам наряжать людей в дорогу. Солдаты разбрелись по становищу торопить их. Вскоре три десятка упряжек были готовы к отъезду. Женщины, немощные старики, ребятишки вышли провожать уезжающих, плакали, целовались, говорили с оленями, ласкали их, привязывали на рога яркие ленточки.

— Эй, староста! — крикнул начальник. — Поедешь первым. Я — с тобой. Где твои олени?

— Вот они, вот. Милости прошу. — Фома показал свою тройку.

— А еще?

— Больше нету. Всех олешков отдал зятю.

— Он едет?

— Он — большой охотник, живет далеко в лесу, его не найдешь.

Начальник сел в нарту, Фома — рядом, гикнул на оленей — и весь караван двинулся в сторону железной дороги.

— Скажи, куда ты девал моего сына Коляна? Он увез солдата и пропал. Колдун-знахарь говорит: ушел мой Колян по смертной дороге. Скажи, кто сделал ему смерть? — печально спросил Фома начальника. Он уж не надеялся встретить сына, а только хотел знать, кто погубил его, за что.

— Чепуху городишь, старик, чепуху, — отозвался начальник. — Никто не убивал твоего сына.

— Коляна взял солдат, и больше нет Коляна. Где он?

— Спросим, разузнаем. Погоняй-ка!

Фому не судили, а заставили развозить по строительному поселку воду и жить в казарме, где было тесно, душно, совсем не гулял ветер. Фома с тоской вспоминал свои дырявые жилища — вежу, куваксу.

Развозя воду, он останавливал всех подряд и расспрашивал, где его сын Колян. Иные старались припомнить, но не могли. Иные молча отмахивались, как от рехнувшегося. Особенно привязывался Фома к солдатам в одинаковых шинелях и шапках. Похожие один на другого, как комары, все они казались ему тем самым солдатом, который увез Коляна.

— Где мой парень? Ты увез. Куда девал? — требовал от них старик.

Некоторые терпеливо выслушивали его, помогали искать. Но строительство растянулось на тысячу верст, от Онежского озера до Ледовитого океана, работала многотысячная армия людей, были тут сотни контор, казарм, бараков, палаток, землянок, шалашей, и Колян затерялся подобно снежинке в лапландской пурге.

В больницу Колян попал в полубессознательном состоянии; как раздевали его, мыли и вновь одевали в больничное, как уложили в постель, сознавал плохо. Все происходило словно в густом тумане.

Первым, что осознал отчетливо, был голос Черной Кисточки. Она скулила, скреблась, лаяла то у двери, то под окнами. На нее шикали, кричали, ее отшвыривали ногами, били чем придется, а она не уходила и не умолкала. Тогда Колян начал вставать. Ох, какой тяжелый сделался он, что руки, что ноги, что голова — весь будто каменный. За этим делом увидели его доктор и дежурная сестра.

— Вставать нельзя! — строго сказал доктор.

А сестра снова уложила Коляна, укрыла одеялом.

— Пусти мою лайку! — зашумел он и заметался.

Доктор, большой, толстый, старый, весь в белом, похожий на сугроб снега, грузно сел на табуретку возле Коляна, взял его за руку и, поглаживая ее, стал спрашивать:

— Ты как попал на стройку?

— Солдат взял, не пускает домой, солдат велел работать.

— И что ты работаешь?

— Олешков гоняю, камень, дрова вожу.

— Сколько тебе лет?

— Пятнадцать зим.

Тифозный барак был тонкостенный, звукопроницаемый, а слух у Черной Кисточки по-собачьи тонкий; она мгновенно учуяла голос Коляна и принялась еще настойчивей рваться к нему. А Колян, в свою очередь, порывался к ней и просил доктора:

— Пусти ко мне! Я умру без нее. Пусти!

Частично словами, а больше разными движениями головы, губ, рук — наподобие немого — доктор объяснил, что пустить лайку в больницу никак нельзя. И оставить на воле такую беспокойную тоже нельзя: она тревожит, пугает больных, не дает им спать, одним словом, невыносима. Ее надо убрать куда-то. Пусть Колян скажет, кому можно отдать.

— Нет никого, — ответил Колян. — Я и лайка — все. Больше нет никого.