Люда, наоборот, считала время самым подходящим. Вникать, что да почему, некогда. В такие моменты, правда, легче, решительней отказывают, но и смелей дают. Сегодня дал, подмахнул бумажку, а завтра перескочил на другое место. Отвечать не придется. В такое время все начинается заново, прежние недочеты, нехватки актируются, списываются. Именно сейчас и надо получать, пока не кончился военный коммунизм, пока дают без денег, по одной подписи начальства. С нэпом отойдет эта благодать, тогда за все выкладывай денежки. Неудачи Ксандры вызваны не временем, а чем-то другим.

— Завтра узнаем. Завтра я пойду с тобой, — решила Люда. — Спи, Ксандрочка, спокойно!

Для успокоения и отвлечения от тяжелых дум некоторое время играли в лото, где не надо ни ума, ни соображения.

Следующий день Люда начала словами:

— Я, Ксандрочка, хочу поморозить тебя маленько, прошу снять эту нелепую лапландскую шубу. В ней ты не мужик, не баба. Хоть и революция и всякое опрощенье, а вид, особенно для женщины, для девушки не последнее дело.

— В чем же ты думаешь оставить меня?

— В полушубочке.

Под лапландской шубой мехом наружу у Ксандры была курточка мехом внутрь, под ней свитер, шерстяное платье… Решили, что для недолгих переходов из учреждения в учреждение будет достаточно тепло. Косы, которые Ксандра прятала под наголовник шубы, Люда посоветовала выпустить из-под шапочки на спину. Вместо чего-то медвежистого, не мужик, не баба, Ксандра обратилась в щеголеватую, оригинальную девушку. Прохожие встречали ее с откровенным интересом, некоторые вслух восторгались косами. Они были редкостью в то «стриженое» время.

— С чего начнем? — спросила Люда.

Ксандра подала ей бумажки:

— Выбирай! Я уже ни в одну из них не верю.

— Пойдем в гортрамот, — решила Люда и расшифровала диковатое название учреждения: городской транспортно-материальный отдел. — Здесь что-нибудь отломится. Должно.

— Отломится, должно отломиться? Не понимаю тебя, — призналась Ксандра. Она часто терялась перед безбрежным богатством родного языка.

— Перепадет, достанется, — объяснила Люда и подала бумажку. — Иди действуй!

В гортрамоте было еще людней, шумней, суматошней, чем в других учреждениях. Начальник, огромный, неуклюжий дядя, в недавнем прошлом ломовой извозчик, окруженный настырными просителями, походил на медведя, осажденного роем пчел. Не договорив с одним, заговаривал с другим, отмахивался руками, время от времени взывал:

— Тише вы, тише! Не все сразу!

Но у фанерных врат в фанерный кабинет не было охранителя, и лезли в него стадом. Вежливая и неумелая, Ксандра долго старалась всунуть начальнику свою бумажку. Вот, наконец, взял дрожащими руками. Огромные, могучие, они шутя перебрасывали любые мешки, ящики, но начинали беспомощно дрожать, когда брались за бумагу, перо, карандаш. Эта мелочь была не по ним.

Он прочитал просьбу с явной досадой, вернул Ксандре и сказал:

— Не туда пришли.

Она молча повернулась к выходу. Тут ее схватила за руку Люда, быстро потянула за собой в коридор и дальше во двор. Вытянув из многолюдья гортрамота в морозную пустоту улицы, она остановилась и начала осыпать Ксандру словами, как пурга снегом:

— Теперь все-все понятно. Я все-все видела. Так ты никогда-никогда ничего-ничего не достанешь. Ты, как деревянная, ни словечка ему, ни улыбки, ну и он к тебе как деревянный, без словечка, без улыбки. Сунула бумажку и думаешь: довольно. Слишком уж просто хочешь жить. Нет, не выйдет, не выйдет.

— Как же надо? Скажите, научите! — Ксандра крепко сжала в своих руках руку Люды, будто схватилась для спасения своей жизни: — У меня, кроме вас, ни души знакомых.

— Надо по-человечески, умно, вежливо, тонко. Будьте хоть немножко артисткой. А то сунула бумажонку и стоишь как столб. Я на месте начальства обиделась бы. Пойдем!

— Куда?

— Обратно, где были.

— Зачем?

— Хлопотать.

— Улыбаться, льстить?.. Нет, я не хочу ради голландской сажи. — Ксандра остановилась.

— Не ради сажи, а ради школы. Если уж ты такая скупая, жалко улыбки — я возьму это на себя.

Во дворе гортрамота что-то грузили и выгружали. Люда спросила у одного из рабочих, где материальный склад.

— Вон открыта дверь.

— А как зовут кладовщика?

— Роман Семенычем. Мы, рабочие, попросту Ромкой.

— А главного начальника?

— Петром Гурьянычем. Этого больше фамилькаем.

— Как?

— Товарищ Палтусов.

— Ай, вкусная фамилия! — вскрикнула Люда. — И подходит к нашему городу.

— Он и сам здешний, из поморов, — сообщил рабочий.

Еще не ступив в склад, а только заглянув, Люда раскланялась с кладовщиком и сказала:

— Доброго утра, Роман Семеныч!

— Надо бы поскорей его, ночь эта надоела, как собаке ошейник, — бойко отозвался кладовщик.

— Тогда еще раз доброго утра! — добавила Люда и по-свойски, словно домой, вошла в склад: — Чем богаты, Роман Семенович?

— Вам что надобно?

— Разное. Мы с Петром Гурьянычем условились, что сначала поглядим, выберем, — ответила Люда. — Вы не против этого?

— Если разрешил сам Петр Гурьяныч, я не могу препятствовать.

— Но вам неприятно это?

— Мне все равно.

Люда и Ксандра пошли по складу. Тут было почти все, что требовалось им. Уходя из склада, Люда сказала:

— Мы не прощаемся, Роман Семенович, еще вернемся. Мы — к Петру Гурьянычу.

— И ты уверена, что вернемся? — шепнула Ксандра за порогом.

— Вполне, на все сто.

— Очень уж ты льстиво с ним. — Ксандра поморщилась. — Я не могу так.

— Ничуть не льстиво, только по-человечески. Не можешь — учись!

Мило кивая, улыбаясь всем, кто рвался к начальнику, и приговаривая: «Извините! Разрешите! Мы уже отстояли свое, идем вторично», Люда быстро пробралась до Палтусова. Протащила за собой и Ксандру, потом звонко сказала:

— Здравствуйте еще раз, Петр Гурьянович!

Палтусов недоуменно, заинтересованно поднял голову: и слова и голос были так новы, обычно ему хрипели прокуренными глотками «товарищ комиссар». Вместо грязноватых, бранчливых извозчиков и грузчиков увидел молодых, разрумянившихся, хорошо одетых красавиц. Его суровые губы шевельнула улыбка.

— Да-да, здравствуйте еще раз! Мы уже были. Но вы не заметили нас, — стрекотала Люда. — И так, не глядя, очень сильно обидели.

— Обидел? Кого, чем? — Он, как большинство крупных, могучих людей, был добр. — Я готов просить прощения. Скажите, кого обидел.

— Вот ее, — Люда выдвинула Ксандру вперед, — и ее учеников.

— Чем?

Люда подала ему бумажку.

— Да, да… Помню, помню, — забормотал он, вчитываясь.

А Люда усиленно направляла ход его мыслей в нужную сторону:

— Неужели такой богатый отдел, как ваш, откажет в маленькой помощи нашей советской школе, нашей советской девушке. Она приехала с Волги. Сама почти дитя, вчерашняя школьница, приехала из тепла в холод, в сумрак, чтобы заниматься с нашими детьми. Отказать ей, отказать нашим детям — невероятно, ужасно!

— Я не собираюсь отказывать, — успокоил Люду Палтусов. — Говорите, чего вам, сколько?

Ксандра называла олифу, стекло, гвозди, керосин, денатурат… Называла килограммы, литры, метры. Палтусов записывал. Дошли до мела. Ксандра растерялась:

— Много надо, даже не знаю сколько.

— Тонну, глыбу, гору, — усмехаясь, подсказывал Палтусов. Все требования учительницы были так ничтожны перед богатствами его отдела. Наконец решил: — Берите сколько можете. Надеюсь, одна-то школа не разорит нас.

— Вот именно, вот именно, — одобрила его Люда.

Распрощались с Палтусовым — лучше не надо, за ручку. Люда осыпала его благодарностями, Ксандра была не так многословна, но тоже благодарила горячо, искренне. Он обещал:

— Всегда готов выручить наших детей, наши школы. В случае надобности — адресуйтесь!

Ксандра с Людой приняли это близко к сердцу и в тот же день еще дважды обращались к Палтусову: с просьбой запаковать отпущенные им материалы так, как положено для отправки по железной дороге, и с просьбой отвезти их на станцию.