В колхозе «Саам» вернули по десять оленей на хозяйство и дораскулачили колдуна, который нажил свое богатство обманом. Ему сказали: «Довольно тебе жить подлым, лживым языком, поживи своим хребтом!» Милиция отправила колдуна в другую область рубить лес.

При учете пастбищных, рыболовных и охотничьих угодий обнаружилось, что веселоозерские участки сильно перепутаны с ловозерскими. Когда-то оба поселка составляли один, затем Веселые озера отселились, отчего и получилась чересполосица в угодьях. Оставить ее при колхозном хозяйстве невозможно, делиться с ловозерцами заново трудно, скандально, как бывает почти при всяком дележе, и возникла мысль переселить Веселые озера обратно в Ловозеро. Кроме земельной чересполосицы, для Веселых озер в отдельной жизни были еще большие неудобства: по малости населения им не открывали больницу, ветеринарный пункт, магазин, читальню и школу разрешили только начальную. Но сселение требовало много труда, больших расходов, и в народе шли колебания, споры, упреки:

«Ты богат, тебе легко переехать».

«А тебе оттого трудно, что ты — лентяй».

Грамотный и горячо приверженный ко всему новому, Колян решил и сына воспитывать по-новому, по-ученому. Еще до его рождения он купил в Мурманске книжку «Уход за грудным ребенком» и постепенно читал ее своей неграмотной жене.

Груня слушала все проникновенно, как молитву или колдовство, иногда говорила: «Это не для нас писано, это городским, богатым», иногда: «Вот это подходит, испробую». И загодя, по книжке приготовила матрасик, одеяльце, пеленки, распашонки…

Шесть месяцев Петяш жил на одном материнском молоке, был спокойным, толстым, с ямочками на лице, с перевязочками на руках и ногах. Мать с отцом не могли наглядеться и нарадоваться на него. Затем решили подкармливать. Тут между родителями произошло столкновение: Колян хотел кормить по книжке — фруктовыми соками, жиденькой манной кашицей, бульоном, мать хотела — олениной и рыбой.

— Без мяса и рыбы какой пастух, какой охотник будет? Урод, сопля! — шумела мать. — Он мой, и кормить буду я.

— И мой, — твердил отец.

Они спорили, а младенец исходил криком — требовал есть. Мать наконец сжалилась над ним и уступила отцу:

— Ладно, корми по-своему. Пускай твоим будет, вдвоем-то хуже замучим его, корми уж один. Умрет — грех твой будет.

Для надежности Колян постарался запихать в ребенка как можно больше всего, что рекомендовалось в книге, кормил до той поры, когда пища начала уже вываливаться изо рта.

Ребенок заснул, а Колян ушел в колхозное правление. Тогда Груня, твердо уверенная, что ребенка кормили плохо, разбудила его и насовала ему в беззубый рот разжеванной оленины. Через три часа по книжке, Колян снова накормил сына, а отлучился — мать принялась докармливать жвачкой из сырой рыбы. Целый день кормили так в четыре руки. Ночью младенец заболел: у него начался понос, рвота, вспучило животишко. Он кричал взахлеб, сучил ножонками и ручонками.

— Вот твоя работа! Чем накормил, сказывай! — наступала на Коляна измученная жена, вся в слезах, с перекошенным от горя лицом и забытыми растрепанными волосами. — Где твоя книжка? Я брошу ее в печку, — и кидалась то искать книжку, то трясти, успокаивать ребенка, то грозила мужу кулаками.

Он покорно подставлял голову и лепетал:

— Ну бей, бей, только успокойся!

— Раскулачили колдуна! Кто теперь будет лечить?!

— Я позову Ксандру.

— Не смей звать эту лису!

Колян все-таки убежал в школу.

Была ночь, зима. Сильно пуржило. Не открывая двери, по одному стуку в окно Ксандра поняла, что случилась беда, быстро оделась и вышла.

— Петька умирает. Спаси! — взмолился Колян.

Она схватила дорожную аптечку, которая всегда была наготове. По дороге Колян рассказал, что происходит с младенцем. Было похоже на отравление.

Груня встретила Ксандру криком:

— Не подходи! Не тронь! Не гляди! Колян, гони ее!

Ксандра растерянно остановилась у порога: уйти или остаться? Казалось, надо уйти. Но она пришла оказать помощь больному, да еще ребенку. И она осталась. Поборов недоумение и обиду, она спросила, чем кормили больного.

— Отец кормил, его спрашивай! — Груня скрыла, что давала младенцу мясо и рыбу.

По рассказу Коляна, выходило, что кормили нормально, по-ученому. Ксандра хотела смерить температуру, но Груня не разрешила ставить градусник; хотела определить на ощупь, а Груня оттолкнула ее руку:

— Не тронь, не суйся к нему! Он мой. Роди своего и делай с ним что хочешь.

— Не бойся. Я не собираюсь присваивать его. Но я не могу оказать помощь вот так, издалека, — старалась внушить Груне Ксандра.

А Груня все поворачивалась к ней спиной.

— Да что с тобой?! — наконец не выдержал смиренный Колян. — Тебе хотят сделать хорошо, а ты мешаешь.

— А с чего ты взял, что она собирается делать хорошо? За что ей жалеть меня и моего ребенка? Она может сделать совсем наоборот — отравить, сглазить нашего сына.

— Зачем ей это? — Колян ничего не понимал.

Ксандра подумала, что Груня лишилась рассудка.

— Она была твоей невестой, а женой стала я. Вот зачем.

— Никогда она не была моей невестой, никогда, никогда! — сказал Колян проникновенно, как клятву. — Это выдумал я в скверную «темную пору». В эту пору лезут в голову всякие дерзкие и глупые мысли. Я выдумал, что Ксандра может стать моей женой. А она отказала мне, отказала сразу, с первого слова.

— И все равно не подпущу к нему, — уперлась Груня.

После этого Ксандра решила: «Не подпустишь — и не надо. Не то коснусь к нему — скажут: заразила, отравила! Взгляну на него — скажут: сглазила!» Но для нее дело было выше обид, и она сказала:

— Везите ребенка в Ловозеро, везите на самых ходких оленях. В Ловозере спросите интернат для маленьких. Там есть детский врач.

Колян хотел было проводить Ксандру до школы, но она резко воспротивилась:

— Не надо. Я доползу как-нибудь. Спасай ребенка, но то пустят сказку, что погубила учительница. Эх, и сторонка же!

В колхозном правлении постоянно дежурил ямщик с упряжкой из пяти самых быстроногих, «ветролетных» оленей. Колян взял эту пятерку себе, а дежурному велел запрячь других.

Через три часа бегу сквозь ночной мрак и колючую пургу «ветролетные» остановились в Ловозере у ясельного интерната. Там некоторые из окон ярко светились. Больного ребенка приняли сразу три женщины в белых халатах. Коляна и Груню они попросили посидеть в прихожей. Через некоторое время одна из женщин вернулась к ним и сказала, что ребенка обкормили, в него напихали непомерно много еды, как во взрослого.

— Он кормил, он, — виноватила Груня Коляна, — я давала одну грудь. Где мой Петька? Жив, помер?

— Жив, жив, спит. В другой раз не кормите так. Можно закормить насмерть.

Груня потребовала, чтобы немедленно показали Петьку. Ей велели снять верхнюю одежду, дали белый халат и косынку — повязать растрепавшиеся волосы, затем провели в изолятор.

Петька лежал в белой кровати, на белой подушке и простыне, под одеялом, лежал один во всей довольно большой кровати, где поместился бы десятилетний. Он почмокивал губами, пошевеливал пальчиками, сопел. Груня успокоилась. Петьку показали и Коляну.

— А теперь идите в поселок, побудьте там, сосните! А в семь утра ты, мамаша, приди сюда. Будешь кормить своего Петьку, — сказала дежурная.

Груня пожелала перебыть до утра в интернатской прихожей, но этого не позволили. Пришлось остановиться у знакомых.

В интернате решили подержать Петьку несколько дней. После второго свидания с ним, когда парнишка уже смеялся, Колян, успокоившись за него, вернулся в Веселые озера, к колхозным делам. Груня осталась в Ловозере. Между семью часами утра и семью вечера через каждые три часа она приходила в интернат кормить Петьку грудью. Время между кормлениями часто проводила там же, зорко, придирчиво наблюдая, как возятся с ребятишками. Иногда ей доверяли кой-какую работу. Она разглядела и разузнала все, что было и что делалось в интернате. Теплый, белоснежно-чистый, с мягкими постельками, многообразной, вкусной пищей, яркими игрушками, населенный здоровой, веселой детворой, он показался ей раем, а ребячья жизнь — райским блаженством.