Ксандра требовала, чтобы в баню ребятишки ходили каждую неделю, а умывались каждый день, кроме того, умывались и мыли руки в школе по всякому требованию ученической санитарной комиссии. Дров и воды уходило много.

Иногда случались неприятности: члены родительского комитета понадеются один на другого и не сделают чего-нибудь. Но ведь даже такая податливая, послушная штука, как вода, не бывает постоянно гладкой, и морщится, и волнуется, и бурлит. Чего же требовать от упрямой, шершавой жизни! Ксандре приходилось и воевать, и огорчаться, и смиряться, и плакать.

У Ксандры было правилом: начиная с восьми лет, никому, кто хотел учиться, не отказывать. И в школе получилась такая пестрота, развелось столько разных, несовместимых групп, что учебный день тянулся часов по десять и больше. Кроме того, постоянно приходили местные и приезжали дальние, настоящие и мнимые больные. И ученье и леченье шло хлопотно, трудно, медленно. У Ксандры было единственное утешение: так все-таки лучше, чем никак, без учителя, без фельдшера.

И вот опять прикатили две упряжки, с ними прискакало изрядное оленье стадо и свора собак. Из санок вылезли двое: один с жиденькой бородкой, другой совсем безбородый, и, не снимая дорожной одежды, ввалились в школу. По одежде и обуви, по оленьей упряжи школьники определили их: ненцы, он и она. Во всем меховом, зимнем, толстые, неуклюжие, они долго пролезали в маленькую дверь и напустили столько холоду, что даже привыкшие к нему ученики начали ежиться и дрожать.

— Здравствуй, Руся! — Оба протянули Ксандре руки.

Она поздоровалась и упрекнула, смягчая упрек улыбкой:

— Нельзя так — из саней, в чем есть, прямо в тупу.

— Почему нельзя: им можно. — Бородатый махнул заснеженным рукавом на учеников, с рукава брызнул мокрый снег. — Нам нельзя. Почему?

— Вы в дороге могли нахвататься чего-нибудь ненужного, могли заболеть, — как можно мягче начала втолковывать Ксандра. — Здесь школа, дети. Идет урок. Переждите в поселке…

— Мы здоровы. Нам не надо учиться. Мы будем жить. Почему в поселок? Мы будем здесь, — перебивал ее бородатый.

— Я повторяю: здесь школа, жить нельзя.

— Почему нельзя? — Бородатый начал сердиться. — Это тупа Коляна. Хозяин — мой друг. Ты гонишь хозяйского друга, гостя. Шибко нехорошо делаешь. Где хозяин? Я буду с ним калякать.

В отчаянии Ксандра накинула кое-как шубенку и побежала к Максиму за помощью. Пока старик понял, что случилось, потом одевался да ковылял, ненцы перенесли из саней в школу несколько тюков. Бородатый шумел на ребятишек, чтобы освобождали тупу, и все больше теснил их своими тюками в один угол.

— Э-ге… — сказал озабоченно Максим, увидев такое самоуправство, потом сдернул с ненца наголовник. — Поглядим, какой тут явился хозяин, — и громко расхохотался.

В ненецком наряде был давний знакомец, сосед Авдон — Глупы Ноги.

— Нашелся пропащий! Долго же водили тебя глупы ноги и снова привели неладно, в чужую тупу.

— Это Колян-тупа! — заспорил Авдон. — Я помню.

— Теперь школа. Колян ушел, он тоже стал глупы ноги. — Максим попинал сапогом Авдоновы пожитки. — Таскай ко мне, таскай живо! Здесь хозяйка вот она, Ксандра Сергеевна.

Авдон и его жена Тайма перебрались к Максиму и, устроившись там, пригласили соседей, в том числе и Ксандру, погостевать. Низенькая, коренастая, круглолицая, густо смуглая и молчаливая Тайма, похожая с виду на немой камень, на деле оказалась очень приветливой, гостеприимной: то и дело подкладывала всем из котла куски оленины, подливала водку. Авдон, сидевший важно, как колдун, на бурой медвежьей шкуре, рассказывал, где был, что делал в разлуке с Веселыми озерами. В Мурманске он нанялся на пароход кочегаром. Дали гудок: гу-гу-гу-у! Выбрались из Мурманского залива в море. Целое лето, не уходя спать, светило солнце. Кругом все лето была вода. Кочегары кормили черным камнем очаг в пароходной машине. Работали все. Один капитан ничего не делал, стоял на своем мостике, курил трубку и кричал в машинное отделение: полный, средний, малый, так держать! Авдон сильно завидовал капитану.

Потом солнце начало прятаться. На воде появился лед, поплыл все гуще да гуще и захлопнулся, как капкан, защемил пароходу и нос и хвост.

— Останови машину! — скомандовал капитан. — Нас затерло льдом, можете все отдыхать.

С месяц и люди и пароход отдыхали. Работал один лед: он трещал, ломался, лез сам на себя, стал выше палубы и все плыл да плыл. И уперся в землю.

— Ну, отплавали, — сказал капитан, — надо и нам на землю.

А другие говорят:

— Мы будем зимовать на пароходе.

Вышел большой спор и кончился бы незнамо чем, но тут мертвый, прибрежный лед снова зашевелился, полез на землю, пароход затрещал, в него хлынула вода. Народ похватал что кому мило и перебежал с парохода в тундру. Там снова получился большой спор, куда идти. Кончили его тем, что одни пошли на восход солнца, другие — на закат.

— Ты забыл хозяина погоды, — напомнил Авдон капитану.

Так называл он барометр, который показывал стрелкой, какая будет погода: ясная, переменная, дождливая. На пароходе капитан взглядывал на него чаще, чем на карточку своей молодой жены, оставшейся в Мурманске. А тут вдруг сказал:

— Он больше не нужен. Я лучше возьму лишний кусок хлеба.

— Тогда я возьму машинку, — сказал Авдон и пошел обратно к пароходу.

Ему покричали:

— Не ходи. Раздавит. Лед-то, видишь, торосится. Мы не станем ждать тебя. Вернись, дурак! Ну, если тебе игрушка дороже жизни, пеняй на себя!

Но Авдон помахал всем рукой, крикнул:

— Прощайте! А кто дурак, увидим после.

На пароходе в капитанской каюте он снял барометр и тоже ушел своей, третьей дорогой.

Окруженный соседями, Авдон ловко шагнул через склонившиеся головы и показал на круглый блестящий барометр, висевший на стене тупы.

— Умная машинка. Когда снег, мороз, пурга, дождь, тепло будет — все скажет. Она привела меня домой. Капитан, слышно было, замерз, и другие пропали где-то. Один я живой.

Авдон разрешил всем поглядеть на барометр, не беря его в руки, и объяснил, как узнавать погоду. Сам он научился этому от капитана.

Когда все нагляделись на умную машинку, Авдон сел на прежнее место и продолжал рассказ. Долго скитался он по чужой земле, съел начисто запас хлеба, расстрелял до последнего патроны, всей жизни осталась у него одна спичка. И тут, в самый тяжелый час, когда спорил сам с собой, тратить спичку или подождать, заметил вдалеке дымок. Он был чахлый, сильно мотался под ветром, иногда так припадал к заснеженной земле, что становился невидим. Авдон много раз терял его, но в конце концов вышел к ненецкому становищу. Больше года кочевал с ненцами и так понравился им, что они нашли ему невесту — Тайму. Пожили еще в ненецкой тундре, а потом обогнули на оленях все Белое море и приехали в Веселые озера.

Бобылья, скучная прежде, тупа Максима стала с приездом Авдона и Таймы самой привлекательной в поселке. Тайма не скупилась на мясо и чай. Как подросток маленький, сухонький, подвижный, Авдон всегда был весел, разговорист, не знал, что такое уныние, задумчивость, растерянность. Его рыжие клочковатые волосы и пегая, закрученная жгутиками бороденка вызывали у всех безобидную смешливость. Он без конца рассказывал о своем путешествии, безбожно путая, перетасовывая правду и добавляя к ней всякие выдумки. Из одного путешествия он сделал с полдесятка разных со множеством опасных приключений: тонул, плутал, умирал с голоду, попадал в лапы медведям, боролся один с целой стаей волков… Но заканчивал свои россказни всегда одинаковым геройским возгласом: «Жить везде можно».

Кроме гостеприимства хозяев, тянула людей и умная машинка. Для них — охотников и пастухов — ее предсказания были очень важны. Много успокоительных часов провела Ксандра в этой гостеприимной тупе.

Колян уходил прочь от Веселых озер, не заботясь, куда ступят ноги. Из-под них брызгали вода и грязь.