— Эй, налетай, хватай! Любую на выбор за пачку папирос, за горсть махры.

Он подрабатывал косторезным ремеслом.

— Отойди, барыга! Марш! — скомандовал начальник конвоя, стоявший поблизости.

Крушенцу это и было нужно, как голодному волку падаль; он подскочил к начальнику и загамел тошней прежнего:

— Я — барыга? Я — честный труженик. Каждая сделана вот этими, — и растопырил перед лицом начальника обе пятерни.

— Отойди! Но то пырну в пузо.

— Пыряй, ну пыряй! — Крушенец одним рывком распахнул бушлат, оборвав на нем все пуговицы, выпятил грудь. — Нет совести — пыряй! — Темный от рождения и от грязной тюремной жизни, Крушенец изгибался как чертенок. — Пыряй куда хочешь!

И конвоиры и штрафники потянулись на шум.

В это время Спиридон пустился убегать. Заметили его, когда он мелькнул уже на краю лесосеки. Кто-то закричал: «Побег! Держи-и! Лови-и!» Защелкали выстрелы. Но Спиридон благополучно исчез. Конвоирам с лесосеки показалось, что беглеца поглотил и унес возникший вдруг снежный вихрь.

Метнувшись за Спиридоном, начальник конвоя выпустил наугад в белесую муть две пули, потом оторопело кинулся обратно. Убежал ведь один, а позади целая штрафная команда, народ злой, отчаянный. Погонишься за одним — потеряешь больше.

— Команда-а-а, стройся! — заорал начальник перекошенным от напряжения, широко раззявленным ртом. — Живо-о-о!

Видавшие всякие виды — фронт, раны, смерти, суд, тюрьму, — штрафники сбредались лениво, без малейшего трепета перед тыловой крысой, как считали начальника, не нюхавшего пороху, кроме как из собственной винтовки. Он сообразил, что пока строится команда, беглец удерет далеко, и завертелся волчком, выглядывая, кого бы послать в погоню. Тут на глаза ему попался Колян, выводивший из лесной тесноты оленью упряжку, нагруженную дровами.

— Остановись! Скидавай дрова! — крикнул начальник издали.

Колян продолжал ехать: «Все кругом заняты дровами, и, кому кричит он, я не обязан догадываться». Пришлось начальнику догонять его, проваливаясь по брюхо в сугробы. Догнал, остановил, приказал сбросить воз, но не хватило терпения ждать, пока мешкотной парнишка распутает веревку, и начал распутывать сам. Наконец-то вскочил и свободные санки.

— Гони-и!

— Куда?

— Туда! — Он приблизительно запомнил, где мелькнула в последний раз серая шинель беглеца. — Гони-и! Нет, стой!

Начальник приказал одному из конвоиров догонять Спиридона.

— Без беглеца не смей вертаться! Но поймаешь — посажу.

Сам вернулся к своей команде.

— Теперь другой закричал на Коляна:

— Гони!

— Куда?

— По следу.

— Какой след нужен тебе? Говори!

И только тут ошалелый конвоир заметил, что вся лесосека и широкая полоса чисти за ней сильно искрещены следами полозьев.

— Туда! — Он решил ехать на счастье.

Долго кидались в разные стороны и ни с чем вернулись на лесосеку. Рабочий день кончился, дроворубы строились в колонну. Упустив Спиридона, начальник над солдатами-штрафниками решил отыграться на Крушенце, явился в команду гражданских заключенных и потребовал его. Но у Крушенца был свой начальник. Выслушав незаконное, даже неслыханное требование, он ответил язвительно:

— Не могу выдать. Ты своих подконвойных не умеешь держать.

— Я закачу ему в дурацкую морду. Только в морду, и можешь получить обратно.

— Зачем тебе его морда, бей свою: она здесь самая дурацкая.

Один плюнул, и другой плюнул. Расплевавшись, разошлись.

Когда Колян вернулся в школу, Ксандра была уже дома, сидела, не читая, над раскрытой книгой. Ее лицо еще хранило сияние отваги и восторга, с какими она выхватила Спиридона из-под пуль и затем отвезла к Авдону, который ждал ее неподалеку, за горушкой.

— Все живы-здоровы, все ладно? — спросил Колян по заведенному порядку.

— Как видишь, — ответила Ксандра.

А Катерина Павловна встретила его новостью: из белья, что сушилось на дворе, исчез двуспальный пододеяльник.

— Нищие ведь мы, голь перекатная, вор-то, наверно, богаче нас — и все-таки поднялась у него рука. Какой ужасный человек! — долго жаловалась она всем по поселку.

Исчезновение только одного пододеяльника из массы всякого белья заинтересовало и озадачило многих. Колян и Ксандра не пропускали без внимания ни одного слова, залетавшего им в уши на улице, в лавочке: не мелькнет ли слово «Спиридон», «Авдон», «побег». Авдон-то ненадежен, как первый лед, может завезти куда не надо, выболтать что не следует. Они предупредили об этом Спиридона, но, но… бывают всякие «но».

Пока что народ жужжал про пододеяльник. Спиридон не вызвал долгих и широких толков: побеги были нередки, уже привычны. Авдон же известен как шатун, и на его исчезновение совсем никто не обратил внимания, даже мать.

Со временем пододеяльник вернулся к своей хозяйке. Но рассказ об этом пойдет тоже со временем.

Чужая жизнь совсем сбила Коляна с толку. Если раньше он твердо считал: это — хорошо, а это — плохо, то теперь узнал, что они часто переходят одно в другое, путаются. Так получилось с куваксой: после двух месяцев жизни в русском доме она, прежде любимая, обожаемая, показалась хуже собачьей конуры — в ней не только тесно и холодно, а еще дымно-смрадно до тошноты. Печи, на первый взгляд скучные, были удобными штуками: четыре голландки и плита требовали гораздо меньше дров, хлопот, внимания, чем один костер, а тепла могли давать и еды варить на сотню человек.

Долго считал он, что Катерина Павловна зря мучает его, принуждая учиться обязательно на парте, держать ручку и писать обязательно так, а не иначе, считал ее не нужно придирчивой, и вот она же в середине года вдруг перевела его во второй класс, когда все другие ученики остались в первом, и сказала при этом:

— Будешь стараться так же, года в три-четыре догонишь Ксандру. Головка у тебя ладная, там много всего, не хватает только грамоты.

— Догонит — мы сядем на одну парту, — мигом решила Ксандра, привыкшая и полюбившая быть с ним.

— Где же сядете, в женской гимназии? — Катерина Павловна посмеялась. — Плетешь, девочка, ох плетешь несуразицу! — И закручинилась: — Что будет с тобой, с фантазеркой?!

С тревогой ожидал Колян полярную ночь. Раньше она была для него самым тяжким временем в году. Почти два месяца в ночной темноте, то в мороз, то в пургу, пасти оленей, отгонять голодное, кровожадное зверье, рубить и подвозить дрова, долбить на озерах толстый лед, запускать под него сети и даже дома, в постели, не знать покоя — постоянно выскакивать из нее, чтобы поддержать, подживить огонь в камельке.

Солнце не взошло. Поиграла недолго заря и погасла. Где-то вдалеке завыла собака, потом другая, поближе, потом еще ближе, и вот совсем рядом завыла Черная Кисточка. Собаки нередко встречают полярную ночь воем. Колян почувствовал, что и на него вдруг навалилась собачья тоска, его неудержимо тянет сесть рядом с Черной Кисточкой, поднять голову к небу и тоже дико завыть.

— Что, взойдет, не взойдет? — спросила Ксандра, выбежавшая поглядеть, как покажется солнце последний раз.

— Нет. Лайки уже прощаются с ним, — ответил Колян и крикнул на Черную Кисточку: — Довольно наводить тоску! Замолчи!

— И тебе довольно мерзнуть! — Ксандра потянула Коляна в дом.

Там она весело объявила матери:

— Не взойдет, уехало на Волгу.

Коляну стало удивительно: неужели она радуется? А Ксандра в самом деле радовалась: вот она увидит и еще одно северное диво — полярную ночь.

— Ты сказала: солнце уехало на Волгу. Как понимать это? — спросил Колян.

— Так и понимай: здесь тю-тю, нет, а на Волге светит вовсю.

— Там не бывает темной поры?

— Бывает каждый день.

— А большая, длинная, как у нас?

— Такой не бывает.

Колян долго молчал, полный недоумения и недоверия, искоса поглядывая на Ксандру: смеется она над ним или не смеется? Не смеялась. Тогда он подсел к Катерине Павловне и попросил: