- Ты точно можешь идти? - спрашивает Сойер на улице, когда я щурюсь, адаптируясь к нестерпимо яркому дневному свету.

Это не проявление заботы, его голос холоден и официален - еще один аргумент в пользу того, что ничего не было. Обычно после секса между двумя людьми намечается потепление. Мы же, похоже, там же, где и начали. И короткое перемирие, объявленное на время совместной попойки, закончилось.

Ну, тем лучше.

- А ты предлагаешь меня понести? - отвечаю с вызовом.

- Могу и понести, если надо. Но предпочту, чтобы ты ждала меня тут. Как видишь, бояться нечего. Ничего ночью с нами не случилось.

- А что должно было случиться? - сразу настораживаюсь я, вновь ощутив, как возвращается липкий страх.

Что-то он имел в виду, упомянув ночь. Что? Неужели все-таки это был не сон? О май гад, самое время провалиться под землю… Хотя где ты видишь землю? Ну ладно, согласна провалиться под чертов снег!

Температура тела резко подскакивает, кровь приливает к щекам и ушам.

- Нападение медведей, если я правильно помню твой вчерашний послеобморочный бред, - скалится Волчек.

Накатившее облегчение затмевает обиду на замечание о бреде.

Бред однозначно лучше секса.

Ну, не в том смысле… Ну вы поняли.

Сойеру я ничего не отвечаю, а просто шагаю вперед. Даю ответ не словом, а делом.

- Левее держись, - командует он, а когда я оборачиваюсь, демонстрирует компас.

- Это из домика? - ахаю я.

- Да, как и все, что в этом рюкзаке. Я верну, - обещает он с презрительной улыбочкой и обгоняет меня.

Мне остается лишь следовать за ним. Не похоже, что он будет меня ждать, а без него я и с компасом не найду дорогу.

Ну, дороги в общепринятом понимании тут никакой и нет. И даже тропинки нет или направления. Есть елки, сосны и снег. Бесконечный рыхлый снег. Сыпучая крупянистая каша, в которую по колено проваливаются ноги, и каждый шаг дается с трудом. Когда сил уже совсем нет, и я на каждый шаг начинаю спотыкаться, Волчек предлагает отдохнуть.

Я плюхаюсь там же, где стояла, не заботясь ни о чем. Я слишком устала.

Но он заставляет меня подняться и пересесть на расстеленный коврик для йоги, который достал из рюкзака. Сам садится позади, разведя ноги по обе стороны от меня, и придвигается вплотную. Я устала и замерзла, и голодна, и ужасно хочу пить, но когда он так близко, не могу не реагировать. Не могу думать ни о чем, кроме близости наших тел.

- Просто чтобы не терять тепло, - объясняет он безэмоционально, и я киваю.

Типа поняла.

Но я не поняла. Не способна понять. Не сейчас.

Сердце трепыхается, между ног пульсирует, а к сухому горлу подбирается комок.

Он сует мне в руки термокружку.

- Не обожгись.

От нее, правда, идет пар.

- Откуда? - не веря своим глазам, спрашиваю посиневшими губами.

- Оттуда. В доме был электрический чайник, но мало воды, поэтому пришлось скрыть от тебя ее наличие. До крайней необходимости.

- Уже крайняя? - с надеждой.

- Пей.

Я делаю глоток и чувствую, как горячая, но уже не обжигающая, жидкость стекает по гортани дальше, распространяя по телу приятное и такое нужное тепло. Живительное, потому что я сразу оживаю. Распускаюсь, как почки весной.

Как подснежники при наступлении апреля.

Возвращаю кружку Волчеку и почти улыбаюсь.

И неожиданно думаю, что вот он, подходящий момент, чтобы, все же, спросить его, было ли этой ночью между нами что-то или это тоже послеобморочный бред. Выяснить раз и навсегда.

Даже если придется еще раз увидеть его презрительную ухмылку.

Лучше знать наверняка, чем строить догадки и мучиться.

И я спрашиваю:

- Далеко еще?

Ну, пару слов перепутала, да. Признаюсь.

- Не знаю. В доме была карта, но без указания масштаба. Я понял направление, но не определил расстояние. Так что…

Я заставляю себя встать.

- Тогда хватит отдыхать. Мы должны дойти до наступления ночи.

Он поднимается и сворачивает коврик.

На удивление я иду даже бодрее, чем до привала. То ли эффект от пары глотков горячей воды настолько сильный, то ли мотивация не ночевать под открытым небом зимой в лесу так подстегивает, но я шагаю быстро и не ною.

И первой выхожу к подъемникам.

Сойер

Идиот!

Конченый придурок!

Павлик Морозов хренов…

О чем я думал, вообще? Как мог позволить себе распустить руки и… не только?..

Ночью это казалось так правильно, так естественно, так смертельно необходимо.

Причем смертельно в прямом смысле. С заходом солнца дом начал стремительно остывать, и никакое количество одеял не спасало ситуацию.

Я долго не мог уснуть из-за близости Хэвен, на которую безотказно реагировал мой юный друг… У меня много разных талантов, как унаследованных, так и удачно приобретенных, включая способность быстро засыпать в любых условиях, но в список любых, как оказалось, точно не входит наличие каменного стояка.

И я полночи развлекался тем, что пялился на нее, борясь с желанием забить на все и, протянув руку, коснуться ее.

Не только коснуться, конечно, а исполнить разом все свои мечты и претворить в жизнь фантазии.

И даже когда холод стал просто нечеловеческим, желание согреть ее и согреться самому не затмило все прочие.

А потом она проснулась…

И, кажется, решила, что ей всё снится, этим развязав мне руки. И я уже не смог сопротивляться и сдерживаться.

И… мы зажгли. Реальность оказалась лучше любой фантазии. Жаль, что её сил хватило только на один раз. Ну и согрелись мы зачетно. Изнутри…

Хэвен отрубилась сразу, мне же хватило ума сначала одеть ее, положить на край, где она заснула, предварительно уничтожив все улики наших постельных игрищ. Для поддержания ее заблуждения. И во избежание неловкости.

Но утром, вместе с рассеявшейся тьмой улетучилась и моя эйфория от того, что все так удачно сложилось.

Накатило и сбило с ног осознание, что предательство остается предательством, а измена изменой, даже если из двоих предавших один думает, что случившееся - всего лишь сон.

Тем более, этот один - не я. А тот, кого мы предали, мой отец.

Который никогда не претендовал на титул отца года, да и не особо рвался быть хорошим отцом, как и отцом, вообще, но это не важно. Важно лишь, что мы… что я не имел права трогать его жену.

Ни во сне, ни наяву.

Но как ни кори себя, как ни посыпай голову пеплом, сделанного не изменишь, прошлую ночь не отменишь.

Я могу лишь сделать все, чтобы подобное больше не повторилось.

Поэтому я и вел себя с ней весь день как последний мудак. И даже заготовил едкий ответ, если вдруг она спросит - чтобы уберечь от чувства вины. Хватит и одного кающегося грешника.

Но она не рискнула.

А сейчас ее осматривает доктор, а мне предстоит неприятный разговор с Расселом.

Конечно, я не собираюсь ни в чем признаваться. Никогда не считал горькую правду достойным выходом из патовой ситуации. Я из тех, кто верит, что подобные признания не несут ничего, кроме разрушения. Отношений, веры, личности.

Признаться в измене - это попытка переложить тяжесть вины на другого. Посвятить кого-то в свой позор - значит, запачкать его в своей грязи и заставить с этим жить, а уж рассказать тому, кому изменил, кого предал… это тупо.

Признаваться стоит лишь в одном случае - если я хочу, чтобы отец развелся с Хэвен, и она была только моей.

Но хочу ли я?

И, главное - хочет ли этого Хэвен…

Короче, никаких никому не нужных исповедей, но о разбитом снегоходе и сотрясении рассказать я обязан. Нужно же как-то объяснить, что мы два дня не выходили на связь. Наверняка в телефоне сотня пропущенных. Мне повезет, если он еще не выслал в Орегон группу своих спецназовцев для розыска пропавшей жены, жизни которой, по его мнению, угрожает его неопознанный враг.

Но список вызовов пуст. Я проверяю оба телефона - ничего. Ни от Кристины, ни от отца.