— Кроме как из-за женщины? — вмешался драгун. — Но из-за какой женщины, я не могу понять. Не из-за сестры же юного Пойндекстера!

— Почем знать! — ответил Сломан, многозначительно пожимая плечами.

— Чудовищно! — воскликнул Кроссман. — Можно ли себе представить, чтобы охотник за лошадьми посмел мечтать о мисс Пойндекстер? Совершенно нелепо!

— Вы, Кроссман, слишком ярый аристократ. Разве вы не знаете, что любовь не считается с такими пустяками, как происхождение? Я не берусь ничего утверждать. Ссора могла произойти и не из-за мисс Пойндекстер. Ведь есть же у нас и другие девицы в сеттльменте, из-за которых стоит подраться, не говоря уже о прекрасных созданиях, осчастлививших наш форт своим…

— Капитан Сломан! — резко прервал своего собеседника лейтенант стрелковых частей. — Должен сказать, что для человека вашего уровня вы рассуждаете весьма странно. Дамы нашего гарнизона должны быть вам очень признательны за такие намеки.

— Какие намеки, сэр?

— Неужели вы думаете, что между ними найдется хотя бы одна, которая согласилась бы разговаривать с этим человеком?

— С каким? Я назвал двоих.

— Вы меня достаточно хорошо понимаете, Сломан, а я вас. Наши дамы, конечно, очень будут польщены тем, что их имена упоминаются наряду с именем этого подлого авантюриста — конокрада и человека, подозреваемого в убийстве.

— Мориса-мустангера трудно заподозрить в убийстве. И не конокрад он и не авантюрист. Мне больше вашего пришлось встречаться с молодым ирландцем, и я утверждаю, что по своему культурному уровню он не уступит любому из нас. Пусть наши дамы не смущаются знакомством с ним. И, поскольку мы уже коснулись этой темы, я должен добавить, что вряд ли они, по крайней мере некоторые из них, стали бы избегать возможности познакомиться с ним поближе, если бы только эта возможность им представилась. Морис-мустангер, насколько мне пришлось его наблюдать, вел себя в присутствии наших дам со скромностью истинного джентльмена. Да и кроме всего, я сильно сомневаюсь, чтобы он мог заинтересоваться какой-нибудь из них.

— В самом деле? Какое счастье для того, кто в противном случае мог бы оказаться его соперником!

— Так оно и есть, — спокойно ответил капитан пехоты.

— Почем знать… — многозначительно сказал Генкок. — Почем знать, из-за кого произошла эта ссора, если только она вообще была. Не замешана ли в ней прекрасная сеньорита, о которой сейчас так много говорят? То, что я слыхал об этой женщине, позволяет думать, что из-за нее мужчины могут перегрызть друг другу глотку… Его посадили на гауптвахту. С ним его чудак-слуга. Но что интересно, так это то, что майор отдал распоряжение удвоить охрану. Что это должно означать, капитан Сломан? Вы, наверно, это можете объяснить лучше других. Неужели он сделал попытку убежать из тюрьмы?

— Вряд ли, — ответил офицер пехоты, — особенно принимая во внимание, что больной мустангер даже не подозревает, где он сидит. Я только что там был. У него настолько помрачен рассудок, что он не узнает себя в зеркале.

— Помрачен рассудок? Что вы хотите этим сказать? — спросил Генкок.

— У него горячка.

— Так вот почему усилена охрана! Чертовски странно! Наверно, сам майор немного помешался. Может быть… это… распоряжение майорши? Ха-ха-ха!

— Но что это означает? Неужели старик-майор опасается, что мустангер убежит из-под стражи?

— Нет, я думаю, что не в этом дело. Здесь, повидимому, больше боятся обратного… Я хочу сказать, что для Мориса-мустангера безопаснее сидеть в тюрьме, чем находиться вне ее. Появились какие-то странные типы и опять заговорили о суде Линча. Либо регуляторы жалеют, что отложили окончание суда, либо кто-нибудь стал серьезно обрабатывать общественное мнение в этом направлении. Счастье для мустангера, что старик-охотник оказался его верным в другом. Хорошо, что и наш отряд вовремя вернулся и можно было усилить охрану. Еще день — и Мориса Джеральда уже не было бы в живых. Но теперь все в порядке, и бедного парня будут судить по всей справедливости.

— Когда же суд?

— Как только к нему вернется рассудок.

— Ведь это может тянуться неделями.

— А может быть, все кончится через несколько дней и даже через несколько часов. Физически он, повидимому, не так плох. Очевидно, ему пришлось пережить какое-то тяжелое потрясение. Перемена может произойти в течение дня. А говорят, что регуляторы хотят, чтобы его судили немедленно, как только он придет в себя.

— Может быть, он сможет оправдать себя? Надеюсь, что это так и будет, — сказал Генкок.

— Очень сомнительно, — отозвался Кроссман.

— Я в этом уверен, — сказал Сломан. — Поживем — увидим.

В гасиенде Каса-дель-Корво печаль и траур. Между членами семьи Вудли Пойндекстера какие-то загадочные отношения. Их осталось только трое. Встречаются они гораздо реже, чем раньше, и в их отношениях чувствуется какая-то натянутость. Они видятся только за столом. Говорят только о самом необходимом.

Понять причину печали нетрудно; до некоторой степени понятна и их молчаливость.

Смерть, в которой больше уже никто не сомневается, неожиданная и загадочная смерть единственного сына, единственного брата была страшным ударом и для отца и для сестры. Не эта ли смерть повергла в мрачное уныние и Кассия Кольхауна, двоюродного брата убитого?

Каждый из них как-то мучительно сдержан с другими, даже в тех редких случаях, когда им приходится говорить о семейном горе.

Помимо общего горя, кажется, что у каждого из них есть еще какая-то тайна, которую они не выдают и не могут выдать.

Плантатор не показывается теперь на улице. Он целыми часами шагает из комнаты в комнату или по коридору. Тяжесть горя сломила его гордость и ранила сердце. Однако старика гнетет не одна тоска о погибшем сыне; невнятные проклятия, срывающиеся порой с его губ, выдают и другие чувства.

Кольхаун все время куда-то уезжает и появляется только тогда, когда надо садиться за стол или же ложиться спать.

Луиза больше сидит в своей комнате. Иногда, правда, ее можно видеть и на азотее, в одиночестве, в состоянии задумчивости. Там, под сводом синего неба, ей легче переносить свои страдания — тоску о погибшем брате, страх потерять любимого человека и, быть может, неприятные мысли о скандале, уже связанном с ее именем.

Луиза знает, что Морис Джеральд заключен в тюрьму. Он окружен крепкими стенами военной гауптвахты.

Но странно: ее не беспокоит неприступность этих стен; наоборот, она боится, что они недостаточно крепки.

У Луизы для этого имеются основания. Поговаривают о суде Линча; на этот раз в качестве старшего судьи должен выступить не Сэм Менли, судебными заседателями — не регуляторы, а люди еще более жестокие, просто бандиты, в каких нет недостатка в окрестностях любого пограничного форта. Эти разговоры вызывают общее удивление. Трудно понять, почему заключенный должен быть опять отдан на произвол толпы вместо законного суда. Факты, выяснившиеся за последнее время, не изменяют положения; во всяком случае, нет никаких новых доказательств его виновности.

Почему же тогда опять вспыхнула эта вражда против заключенного? В этом кроется что-то странное.

Только три человека понимают или подозревают причину этой вражды: Зеб Стумп, Луиза Пойндекстер и Кассий Кольхаун.

Старый охотник, зорко следивший за происходящими событиями, инстинктивно почувствовал и понял смысл этого темного дела. Кассий Кольхаун действовал через подставных лиц. Исполнителями его злой воли были Мигуэль Диаз и его товарищи в сообщничестве с десятком людей, набранных из местных головорезов.

Зеб Стумп не замедлил сообщить молодой креолке о своих подозрениях. Луиза оценила всю справедливость этих подозрений. Это-то и вызвало в ней мучительную тревогу.

Жадно ловит она новые слухи. Напряженно глядит на дорогу, соединяющую Каса-дель-Корво с фортом, точно ждет вестника, который принесет ей оттуда либо смертный приговор, либо надежду на жизнь. Она не смеет показаться около тюрьмы. Дверь гауптвахты, несмотря на присутствие часовых, все время осаждена людьми, жадно прислушивающимися к бреду безумного. Пройти сквозь толпу этих зевак и чувствовать на себе их вопрошающие взгляды было бы слишком тяжело.