— A-а! Подлюги дружинники! — заорали анархисты. — Мы плевали на ваши порядки!

Гололобый матрос, сидевший на зеленом сиденье, каблуком толкнул в грудь Буянова. Кудинов схватил его за ногу и сделал попытку стащить с фаэтона, но матрос выхватил из-за пояса револьвер. Толпа ахнула, метнулась в стороны, крепко прижала Глашу к стене собора. Раздался выстрел, и Буянов, широко взмахнув руками, упал навзничь. Глаша рывком выхватила из кобуры наган.

— Го-о-ни! — закричали извозчику анархисты.

Приподнявшись с сиденья, извозчик изо всей силы хлестнул кнутом по конским спинам.

Люди, теснившие Глашу со всех сторон, мешали целиться. Пришлось выстрелить в воздух. И когда от неожиданного выстрела многие, точно обожженные, отпрянули от нее, она направила ствол нагана на фаэтон…

— Молодец, девка, бей, бей без промашки!

Глаша выскочила вперед и еще раз выстрелила.

Гололобый матрос-анархист высоко подскочил на заднем сиденье.

— В одного попала! — восторженно заметил кто-то в толпе.

К Глаше подбежал красноармеец.

— Эх, жаль, нет со мной винтаря! — сокрушенно крикнул он. — Стреляй, стреляй, дочка!

Но фаэтон круто свернул за угол и скрылся за многоэтажным зеленым зданием.

Глаша дрожащей рукой сунула наган в кобуру и подошла к убитому. Буянов лежал на спине, запрокинув назад курчавую голову.

Присев на корточки, какая-то сердобольная седая женщина прикрыла глаза дружинника.

— Ох, господи, был человек, и нет его. Сразу жизни решили. Окаянные бандиты-хулиганы…

Сорокин лежал на кушетке, сунув руки под голову. У стола, на котором стояли вазы с яблоками и грецкими орехами, апельсинами и рахат-лукумом, бутылки с винами из атаманского подвала, сидела Сонька Подгаевская, известная среди прожженных екатеринодарских гуляк еще под кличкой Сонька Золотая Ручка. У ног ее валялось на полу шелковое японское кимоно, недавно реквизированное Максом Шнейдером в доме Богарсукова.

Не застегивая розовую блузку на высокой — груди и положив гитару на оголенные колени, она лениво перебирала струны, вполголоса подпевая себе:

— Пой с душой, — потребовал Сорокин. — Не тяни Лазаря!

— Ванечка, устала я. Давай лучше у твоих ножек прикорну, мой котик…

— «Ко-о-тик»! — презрительно фыркнул Сорокин. — Это мне не подходяще. Это говори ты буржуйчикам.

— Прости, Иван Лукич! — Сонька вскочила на ноги, вытянулась в струнку и поднесла руку к виску. — Прости, мой повелитель! Ты, конечно, не котик, а красный полководец.

— Вольно! — Сорокин улыбнулся, залюбовался стройной фигурой Соньки.

Она села на диван и вновь положила гитару на голые колени.

— И как это ты, Ваня, можешь без устали прожигать жизнь? Я от твоих ласк, как подбитая птица, едва волочу крылья. А тебе хоть бы хны. — Сонька кинула гитару на стол. — Умопомрачительно хороши денечки с тобою!

Польщенный похвалой Соньки, Сорокин, поднимаясь с кушетки, сладостно потянулся всем телом.

— Значит, говоришь, силен?

— Могуч! — Сонька перепорхнула с дивана на колени Сорокина, обвила тонкой длинной рукой его коричневую шею, а пальцы, унизанные кольцами с разноцветными камнями, глубоко запустила в кудрявую копну густых каштановых волос. — Я полюбила тебя, сокол мой грозный, за революционный героизм, за широкий размах. Ты только пристально взгляни, какая я?! — Сонька спрыгнула на пол и, бросив руки на бедра, медленно поворачивалась влево, вправо. — Ты со мной, в обрамлении моей красоты, как наиглавнейшее лицо Кубано-Черноморской республики, должен появляться на улицах и площадях Екатеринодара под торжественные звуки фанфар. Народ должен любоваться тобою, как президентом, и женщины тебе в открытую машину обязаны бросать букеты цветов, красные и белые розы. Ты заслужил всеобщее восхищение и преклонение. В честь тебя следует сочинить гимн, твоими портретами нужно украшать фасады всех больших зданий!

Сорокин удивленно слушал Соньку и не перебивал ее. Что-то затаенное, жившее подспудно в нем, походило на Сонькины мечты. Наконец он не выдержал и грубо оборвал ее:

— Довольно! Где нахваталась всей этой мерехлюндии? Говори, кто был твой батька?

— Кто бы ни был, а я твоя златокудрая президентша и говорю: «Да здравствует республика главкома Сорокина!» — И Сонька снова опустилась к ногам Ивана Лукича.

Дверь чуть приоткрылась, из-за нее появилась голова адъютанта.

— Товарищ главком, позволь войти.

Сонька поднялась с ковра и рассерженно спросила:

— Ну чего еще?

— Первоцвет из городского комитета партии на прием к главкому.

— А зачем? — спросил Сорокин.

— Говорит, шо ему треба безотлагательно с тобой балакать.

— Ну-ка, Сонька, кыш из горницы!

— Може, убрать посуду? — покосился адъютант на бутылки, стоявшие на столе.

— Ляд с ними! — Сорокин махнул рукой. — Шо я буду прятаться от каждого комитетчика!

Сонька сняла со спинки кресла и нехотя поволокла за собой длинное шелковое кимоно в соседнюю комнату.

Сорокин, не меняя позы, продолжал сидеть на кушетке. Когда вошедший Леонид Иванович поздоровался, он только слегка приподнялся.

— Однако, Иван Лукич, ты довольно беспечно проводишь время, — укоризненно оглядел стол Леонид Иванович.

— А шо я, не заслужил отдыха? — огрызнулся Сорокин. — Я ежели и выпью, то лишь на пользу революции. Я ж пью трофейные вина. Вон налей себе стакан, профессиональный революционер… Поди, век не пробовал таких.

Леонид Иванович сел к столу и внимательно посмотрел на этикетки бутылок.

— Да, вина отличные, французские. Но не они ли вдохновили тебя на экстренный выпуск газеты «Известия»?

— А шо, не по шерсти пришлось?

— Статья глупая! — вдруг раздельно сказал Леонид Иванович.

— Глупая?! — Сорокин мигом вскочил с кушетки. — Да как ты смеешь такое вякать? Статья шо надо! Ты не видел разве, как читали ее взахлеб прямо на улицах?!

— Взахлеб читали враги, видя в тебе своего пособника…

— Не я, а вы помощники контре! Вы подрываете авторитет главкома! Вы рубите сук, на котором сидите, на котором держится Советская власть на Кубани… Пусть благодарят комитетчики, борзописцы, шо не посек их шашкой!

Леонид Иванович смотрел на Сорокина и думал: «Видно, в бурные периоды истории всегда появляются такого типа вожаки… Они чаще всего неумны, необразованны, но пользуются исключительным влиянием. По-видимому, сила их в личном обаянии, а то и в демагогии… Вот Сорокин вряд ли знает психологию масс, но ему известна магия слов. В речах его нет ни глубины, ни широты мысли, отсутствует логика. Но его выступления на митингах производят поразительное впечатление на неграмотных бойцов, будто бурным потоком захватывают. Если этим бурным потоком не управлять, то он принесет немало разрушений».

— Кто первым вошел в Екатеринодар? — Сорокин горячо, с придыханием спрашивал: — Кто отстоял его от Корнилова? За каким другим командиром шли бойцы во время сражения? А сопляки, бумагомаратели объявили меня… узурпатором… На кого замахнулись? А шо, если я обижусь да позову за собой армию? Завтра же Деникин будет в Екатеринодаре!

— Мы ценим в тебе вожака, — спокойно сказал Леонид Иванович, — но хотим, чтобы ты не зарывался. Массы идут за тобой, покуда ты идешь с большевиками. Противопоставишь себя большевикам — массы не пойдут за тобой.

— Мои бойцы пойдут за мной, куда бы ни завернул я. Я в армии авторитет. Почему комитетчики хотят руководствовать мною? Будто я не командир и не могу шагу сделать без комитетских нянек?.. Во время войны все карты должны быть в одних руках. Рубить кадетов надо, а не заседать в разных чрезвычайных штабах, комитетах, подкомитетах…

— Ты и Автономов не можете управлять всей жизнью края, всей Кубано-Черноморской республикой. Ты военный, и у тебя нет времени еще заниматься строительством новой жизни, — твердо говорил Леонид Иванович. — И если вы с Автономовым не прекратите посягательств на Советскую власть, на партийные органы, то действительно окажетесь в разряде узурпаторов и вам свернут шею.