— Расступитесь, расступитесь, граждане!

И удивительно: женщины, готовые было уже начать расправу, довольно податливо расступались.

«А вдруг в этом брошенном лазарете Ивлев?!» — эта снова прорезавшая сознание мысль придала Глаше решимость исключительную.

— Подержите велосипед! — попросила она седобородого казака.

Освободившись от машины, стремительно прошмыгнула внутрь здания. Уже в коридоре в нос шибануло гнилостным воздухом, заставившим поднести к лицу носовой платок.

Раненые валялись повсюду, часто без всякой подстилки. Было тут и немало умерших.

Слыша грозный шум у крыльца, офицеры, которые еще были в состоянии двигаться, ползком забирались в самые отдаленные углы, некоторые волочили за собой перебитые ноги.

Искать Ивлева среди бредящих, стонущих, умирающих не было времени. Шум у крыльца угрожающе нарастал. Глаша остановилась среди кровоточащих, покалеченных, изуродованных тел. «Ничего более ужасного и Данте не описал. Пока люди стояли в строю, были с оружием, генералы считали их нужными. А как вышли из строя, с ними поступили как с перегоревшим шлаком…»

— Пошли, пошли давить корниловских гадов! — кричали с улицы.

Глаша выскочила на крыльцо. Конопатый парень в медной пожарной каске, дыша перегаром сивухи, столкнув со ступенек лесенки двух стариков, ринулся в помещение школы.

— Стой! — звенящим от напряжения голосом крикнула Глаша.

— А ты откель, фря, выскочила? — Парень в каске циркулем расставил ноги, кривизну которых увеличивали галифе из красного сукна.

Глаша положила руку на рукоять нагана, торчащую из кобуры.

Вдруг перед ней выросла длинновязая фигура мужика, крест-накрест перевитого пулеметными лентами.

— Мамзель Люлю! Хотите, я сыграю с вами в две косточки?

— Я из штаба главкома! — четко и звонко проговорила Глаша. — Прошу разойтись!

— А энту дулю нюхала? — Парень в каске поднес к подбородку Глаши ручную гранату.

Глаша вытащила из кобуры наган.

— Опусти гранату или получишь в лоб!

— Тю-у, — оскалился парень, — она шутковать вздумала…

— Воткни ей под юбку гранату, — подсказал широкогрудый коротыш в коричневой папахе.

Парень в медной каске поднял ручную гранату над головой. Женщины с визгом шарахнулись в стороны.

— Кидай, мерзавец! — Глаша почти вплотную подступила к нему.

Старик, державший велосипед, ловко дернул парня за галифе, и тот от неожиданного рывка сорвался с крыльца и шлепнулся на ступеньки крутой лестницы.

Глаша мигом наклонилась и вырвала из его рук гранату.

— Ну, держись, подлец!

Широкогрудый коротыш и за ним высокий дылда в пулеметных лентах спрыгнули с крыльца.

Конопатый, сидя на ступеньках лестницы, испуганно замахал рукой:

— Дура, с энтой штукой не балуй!..

— Сама взорвусь, но и вас подорву! — Глаша чуть отступила в глубь коридора.

Парень в каске примирительно тянул:

— Ты, сестренка, по всем статьям своя в доску и полоску. Чего сразу не объявила. Откель ты?

Глаша, держа гранату перед собой, зорко следила за всеми тремя золотаревцами.

Вдруг к крыльцу на полном скаку подлетел верхом на разгоряченном коне сам Сорокин и, увидя Глашу с ручной гранатой, принялся изо всех сил хлестать парня в пожарной каске.

— Я вам, бандюги, пропишу! Вы запомните меня! — неистовствовал Сорокин.

Глаша сунула наган в кобуру, а гранату — за пояс…

Как ни спешили уйти корниловцы от Елизаветинской, а уже в десятом часу утра арьергарду пришлось отстреливаться от Темрюкского полка и сорокинских всадников.

Обгоняя одна другую, обозные повозки беспорядочно неслись по дороге и полям.

Из-за кургана показался штаб армии: Деникин в черном пальто и в серой барашковой шапке верхом на пепельно-сером коне, рядом с ним Романовский в черной шапке и полушубке, позади за генералами рысили штабные офицеры и небольшой конвой. Ни текинцев с ятаганами, ни лихих кавказских всадников, ни хана Хаджиева в конвое уже не было. Не видно было ни могучего буланого, который всегда галопом нес небольшую фигуру человека с узкими китайскими глазами, ни трехцветного национального русского знамени, гордо развевавшегося над ним.

«Как много, оказывается, значил Корнилов! — думал неотступно Ивлев. — С какой любовью и верой тянулись к нему сердца! А сейчас проехал Деникин, и ни у кого не загорелись глаза. Никто не почувствовал прилива сил. Ни у кого не возвысилась душа, не возбудилось сердце к энергичной деятельности. Или нет в Деникине той загадочной гипнотической силы, что была присуща Корнилову? Или новый командующий лишен магнита, способного заражать энтузиазмом и, подобно животворящему дождю, придавать силы? А ведь сейчас, как никогда, нужен полководец, вызывающий восторг, обожание и могущий устремлять все силы к одной цели…» Ивлев с грустью поглядел вслед удалявшемуся штабу.

К двенадцати дня остатки армии собрались в немецкой колонии Гначбау.

Немцы-колонисты встречали русское воинство неприязненно и, главное, не хотели ничего продавать. А в каждом дворе было много рогатого скота, крепких коней, хрюкали белые курносые кабаны, дружно кудахтали куры, ходили утки, гуси, индейки. За высокими ригами с островерхими крышами стояли огромные скирды сена.

Квартирьеры отвели Маркову под штаб белый дом на площади против кирхи.

— Кольцо противника сжимается, — докладывали генералу командиры частей.

Марков, не снимая папахи и кинув на стол нагайку, молчал.

Подошел, звякая шпорами, чернобровый, похожий на казанского татарина полковник Кутепов.

— Ваше превосходительство, обязан доложить: в ротах Корниловского полка, вверенного моему командованию, после ухода с екатеринодарских позиций осталось всего по двадцать — тридцать человек…

— Ну что ж? — холодно бросил Марков и с напускной беспечностью потянулся к бидону с молоком, поставленному на стол ординарцем.

Увидя в распахнутую форточку, как упал офицер, сраженный шрапнелью, Ивлев вскочил из-за стола.

«Да где же Инна?..»

Опасаясь за ее жизнь, он стал с каким-то неожиданно обострившимся чувством тоски внимательно следить за падениями и разрывами снарядов. И когда они взметывали пыль и комья земли в улице, по которой растянулся обоз, он весь болезненно передергивался. Наконец не выдержал и выбежал на улицу.

Воздух, сотрясаемый взрывами снарядов, вибрировал. Земля под ногами вздрагивала, и вместе с ней, казалось, содрогалось все тело.

Разыскивая Инну, Ивлев шнырял между арбами, линейками и в переулке, заполненном повозками с ранеными, столкнулся лицом к лицу с офицером Елизаром Львовичем Ковалевским. Словоохотливый и образованный преподаватель словесности, тот заговорил:

— Змеи подняли головы… И как бы, подобно лаокооновым, они не удавили нас! Но вы, поручик Ивлев, не думайте, что я слишком мрачно настроен. Я достал у немцев отличной немецкой колбасы и приглашаю вас на пивоваренный завод.

— Спасибо! — Ивлев кивнул головой и побежал дальше, к скопищу подвод, где кони, выскакивая из постромок, ломали дышла, опрокидывали повозки.

Там увидел он Инну.

Пытаясь удержать под уздцы беснующихся от страха коней, Инна кричала раненым:

— Держитесь! Не выпрыгивайте из подвод!

Ивлев бросился ей на помощь.

— Видишь, в какую кашу попала?! Пойдем, я отведу и посажу тебя на время обстрела в какой-нибудь подвал. К тому же ты, наверное, со вчерашнего дня и не ела ничего…

— А знаешь, за кем я ухаживала? — Инна ярко блеснула глазами. — За сыном писателя Чирикова. Его, как и писателя, зовут Евгением. Он студент и тяжело ранен в ногу под Афипской. Очень хороший юноша. Доброволец чернецовского партизанского полка. Нет, я от него никуда не отойду.

За спиной раздался оглушающий треск, взлетело облако пыли и пламени. Инна бросилась к подводе Чирикова, а Ивлев невольно прижался спиной к дощатому забору.