Под вечер корниловцы пришли в тихую станицу Журавскую.

— Мы были уже в этой станице, когда шли с Дона, — вспомнил Марков. — Таким образом, наша армия, сделав поход по Кубани, здесь сегодня замкнула «восьмерку». Вот, взгляните на карту…

К нему подбежала Инна и, поцеловав в щеку, спросила:

— Скажите, Сергей Леонидович, почему вы не боитесь смерти? Ваша смелость всех поражает…

— А легко быть смелым, если знаешь, что умереть легче, чем жить в плену и рабстве.

— Эти слова, ваше превосходительство, станут моим девизом! — обрадованно сказала Инна. — Спасибо вам, Сергей Леонидович!

— Поручик Ивлев, у вас прекрасная сестра! Берегите ее. Если бы мои слова о смерти стали девизом для всех людей гибнущего класса, мы стали бы людьми с будущим. — Марков взял и поднес к усам тонкую руку Инны.

На рассвете конница Эрдели захватила станицу Выселки и железнодорожный разъезд.

Войска перешли железнодорожную линию Екатеринодар — Тихорецкая и, направившись к станице Бейсугской, все утро без единого выстрела шли параллельно рельсам по проселочной дороге.

Бейсугская тоже была занята без боя.

— За сутки мы прошли шестьдесят верст, — подсчитал Марков. — Это, право, недурно. Но, выйдя из одного треугольника дорог, мы попали в другой. Как-то выскочим из него? Если Автономов и Сорокин не будут шляпами, то и здесь могут накрыть нас.

После короткого отдыха в Бейсугской Деникин, чтобы отвлечь внимание красных и беспрепятственно перебросить армию через линию Тихорецкая — Кавказская, послал конницу демонстрировать движение на станицу Тифлисскую, а тем временем вся остальная армия на подводах устремилась к станице Владимирской.

В третий раз железную дорогу перешли между станциями Малороссийской и Мирской.

Будка сторожа была связана с Тихорецкой и Кавказской телефоном. Сторож, кривоногий, мрачный мужик, под дулом револьвера Маркова глухим, бубнящим голосом отвечал на телефонные запросы ближайших станций:

— Ни, кадетов нэ чуть!

Потом всю ночь уходили от линии Владикавказской железной дороги и к утру 8 апреля сосредоточились в Хоперских хуторах, еще тонущих в белесой дымке.

Броневой поезд обстрелял арьергард, но уже в ту пору, когда армия ушла далеко от железнодорожного переезда.

— Слава богу, из самого опасного места выскочили! — радовались офицеры.

День простояли на хуторах. Кормили лошадей, готовясь к новому ночному переходу. Погода была безветренная, ясная, и солнце припекало почти по-летнему.

Ивлев вместе с екатеринодарцами — капитаном Дюрасовым, юнкером Олсуфьевым, Однойко и Ковалевским — лежали на бурках, шинелях, разостланных на траве в тени деревьев.

— В цепи под огнем меня обуревает масса желаний, — говорил Дюрасов, прикрыв рябое лицо фуражкой. — Иногда безумно хочется курить, не страшишься сбегать к кому-то за папиросой…

— Мне в походе все время хочется спать, — признался Олсуфьев, зевая и потягиваясь всем телом. — Вот в Дядьковской почти двадцать четыре часа спал и все равно потом на телеге дремал…

Однойко пожаловался, что в голове у него постоянно торчит гвоздем, не давая покоя, мысль о возможности внезапного нападения большевиков…

— Самое скверное, — рассуждал Ковалевский, — что каждый раз вступаем в бой, преодолевая нечеловеческую усталость. Этак в конце концов истощим все ресурсы нервной системы!

— Нашим жизненным девизом, — тихо проговорил Однойко, — должно быть следующее: «В борьбе закаляйся, в лишениях крепни!»

— Вся беда в том, что нынешняя Россия для нас всюду плоха! — раздумчиво молвил Дюрасов. — Везде мы должны воевать…

— Вот нас пятеро разных людей, а лежим мы в тени одного дерева, — заметил Ковалевский. — Капитан Дюрасов — монархист, добрый малый Однойко — кубанский самостийник, юнкер Олсуфьев — кадет, художник лирического склада поручик Ивлев — корниловец, республиканец, я — скептик и стоик. Что же нас объединило? Вероятно, все-таки одно сознание, что нельзя допустить, чтобы на землю русскую пала непроглядная тьма. Знать бы только, откуда исходит эта тьма…

В синеве наступившего вечера армия покинула хутора и, сделав за ночь двадцать три версты, на рассвете вошла в станицу Ильинскую.

Разбуженные стуком и грохотом телег, станичные псы надрывно лаяли. Офицеры, юнкера, казаки быстро заполняли дворы и дома.

— Все-таки мы драпаем быстро, — говорил Марков. — За десять дней прошли от Екатеринодара двести двадцать верст. Теперь, когда мы вышли из треугольника железных дорог, надо уговорить командующего дать людям хотя бы трехдневный отдых. Пусть они переведут дыхание.

День простояли спокойно в станице, а утром со стороны Архангельской начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались над домами, дворами, сараями, садами.

Ивлев сидел с Инной на веранде дома, в котором квартировал Марков. Когда один из снарядов разорвался над крышей и на железную крышу посыпались осколки, на веранду вышел Марков. Увидев Инну, он приветливо воскликнул:

— А, и вы здесь! — Генерал подошел к ней.

Инна встала, протянула ему руку. Поцеловав руку девушки, Марков сел.

— Гранаты благородней и предупредительней винтовочных пуль, — сказал он. — Гранаты о своем приближении дают знать свистом. По крайней мере, секунду мы получаем на размышление.

5 апреля в газете Екатеринодарского Совета «Известия» на первой странице Глаша прочла:

«СОЖЖЕНИЕ ТРУПА КОРНИЛОВА

3 (16) апреля в 12 часов дня отряд тов. Сорокина доставил из станицы Елизаветинской труп героя и вдохновителя контрреволюции генерала Корнилова.

Часть лица и левый висок его были пробиты шрапнелью, пальцы изранены. Одет он в серую чистую рубашку.

После сфотографирования труп Корнилова отправлен за город, где был предан сожжению».

Раз и другой внимательно прочитав короткую информацию, Глаша вспомнила все, что говорил Ивлев о Корнилове как вожде, и перед ее мысленным взором тотчас же возник труп убитого, висевший на дереве, камни и булыжники, летевшие в него.

Мог ли Ивлев думать, что такой бесславный конец постигнет генерала, которого именовали Лавром да еще Георгиевичем. Редкостное и красивое сочетание — Лавр Георгиевич! Вероятно, оно производило известное действие.

На той же странице газеты, где была помещена заметка о трупе Корнилова, было напечатано объявление о смерти Марии Каспаровны Богарсуковой, жены самого богатого екатеринодарского купца-мануфактурщика, последовавшей 3 апреля.

Глаша прочла объявление, взятое в черную рамку, и подумала: «Погиб Корнилов, и умерла мадам Богарсукова. Нет ли в этой последовательности чего-то, связанного одно с другим? В Москве в прошлом году, когда Корнилов прибыл из Могилева на всероссийское совещание, жена миллионера Морозова упала перед ним на колени: мол, генерал, на тебя уповаем! Ты спасешь Россию и нас!

Теперь, когда тот, на кого уповала буржуазия, сожжен на Свинячем хуторе, господам богарсуковым не остается ничего, как только умирать».

Леонид Иванович последние дни плохо чувствовал себя и почти не выходил из дому. Но сейчас, когда Глаша рассказала ему о Корнилове, оживился.

— И все-таки, — сказал он, — сомневаюсь, что это был доподлинный труп генерала.

— А чей же?

— Скорей всего, какого-нибудь неизвестного калмыка, которого офицеры, с тем чтобы сбить с толку красноармейцев, с почестями погребли в Елизаветинской. Впрочем, это не столь важно. Главное — Корнилов убит, и теперь белые вряд ли сыщут себе другого вождя, такого популярного, как он. Словом, я убежден: смерть Корнилова скажется на судьбе всего контрреволюционного движения самым роковым образом. Он был видной фигурой.

12 апреля Деникин перевел войска в станицу Успенскую, обеспечив их заслонами у Дмитриевской, Расшеватской и у Новолокинского посада.

Приход в Успенскую радовал тем, что она была далеко в стороне от железных дорог, и офицеры не скрывали своего настроения: