— Я очень тронута вашим любезным предложением, — живо ответила Глаша. — Но меня в Екатеринодаре ждет муж. Я с ним уж как-нибудь доберусь до Новороссийска.

— А что вы с вашим мужем будете делать за границей? — усмехнулся полковник. — Я, например, инженер с крупным именем. Меня знают во Франции на пушечных заводах.

— А мой муж известный художник, — быстро отпарировала Глаша.

— Русские живописцы на чужой почве быстро увядают.

— Я то же самое думаю, господин полковник, а поэтому постараюсь уговорить мужа остаться в России, — вдруг вызывающе выпалила Глаша и задорно сверкнула глазами.

— Ну, тогда я — пас и ретируюсь! — Полковник галантно расшаркался перед Глашей и зашагал через площадь к своему бронеавтомобилю.

Многие беженки и офицеры, заболевая сыпняком, умирали на подводах, не желая остаться в маленьких станичных больницах, до отказа забитых больными…

Особенно бедствовали семьи донских казаков, чаще всего они в попутных кубанских станицах не могли получить ни крова, ни корма для себя и своих отощавших коней и коров. Нередко, ночуя в оголенных полях под открытым небом, они болели и умирали без всякой помощи со стороны. Скот и лошади падали…

Глаша пробовала и не могла допытаться, кто напугал «красными дьяволами» стариков, старух, женщин. Почему вдруг они потянулись целыми семьями за отступающими частями Донской армии?

Иногда, улучив удобный момент, она подходила к старикам казакам и говорила:

— Офицеры вас не пустят на пароходы с вашими телегами, коровами и лошадьми.

— Ну тогда большевик нам сделает секир башку, — твердили старики.

— Возвращайтесь лучше в родные хутора и станицы.

Но старики в ответ отрицательно мотали головами.

— Нет, нам надо идти за своими до конца. Куда наши сыны — туда и мы.

Ранним ясным утром, когда чистое, погожее солнце, поднявшись над Чистяковской рощей, посылало лучи червленого золота сквозь ветви сосен, Глаша увидела родной город и соскочила с подводы.

На подступах к Екатеринодару не было видно окопов, не было и траншей…

Воинские части проходили город: улицы были забиты телегами беженцев, конницей, калмыцкими кибитками, санитарными двуколками.

Все это неодолимо тянулось к мостам.

Ясно было: Деникин не будет обороняться на берегах Кубани, не будет драться за Екатеринодар. Имейся сейчас не два, а двадцать, тридцать мостов через реку, в городе давно не осталось бы ни одной боевой части. Только малая пропускная способность двух мостов затормаживала поток отступающих.

Все это Глаша тотчас же сообразила, однако решила прежде пойти к художнику Шемякину, который, как было сказано Гончаровой, скрывал у себя Леонида Ивановича.

Простившись с двумя дамами-беженками, ехавшими с ней в одной телеге, она бросила под скамью в аллее Ростовского бульвара солдатский мешок и направилась через площадь Сенного базара на Медведовскую улицу.

В родной город она пришла одна, без Красной Армии, и все равно по знакомым улицам шагала как победительница, полная внутреннего ликования. Ведь белогвардейцы уже не сумеют отстоять Екатеринодара. Они бегут.

Вот и дом Шемякина. Крутая лесенка к парадным дверям. Всё как прежде. Только бы художник был дома.

Глаша решительно дернула ручку подвесного звонка.

Вскоре в сенях звякнула цепочка, приоткрылась дверь. На улицу выглянула мать Шемякина.

— Ай! — узнала она Глашу и испуганно отпрянула в глубь сеней. — Да как же это ты вдруг так?.. Белые еще в городе…

— Здравствуйте, Александра Петровна, — весело проговорила Глаша и перешагнула порог двери. — Дома Иван Васильевич?

— Тише! — поднесла палец ко рту Александра Петровна. — Тише, родная. Нас услышит господин Черноухин… Этот черт однорукий, наверное, специально вселен к нам контрразведкой.

— Чепуха! — Глаша пренебрежительно махнула рукой. — Теперь контрразведке не до нас…

— Ох, напрасно думаешь так, — не успокоилась Александра Петровна. — Нет ночи, чтобы они не наведывались ко мне. Все допытываются, где Ваня.

— Он мне тоже нужен, — сказала Глаша. — Где он сейчас?

— Не знаю, милая. Скрылся, как только вырвался из рук Посполитаки… И хорошо сделал… Давно бы его снова взяли. А ты сейчас попадешь к ним как кур в ощип. Однорукий непременно доглядит тебя. Черноухин интересуется всеми, кто ко мне заходит. И как выпроводить тебя, чтоб он не заметил?..

— Не беспокойтесь. Я сейчас уйду. Скажите, я беженка, просилась на квартиру. До скорой встречи, Александра Петровна. Через неделю наши будут в Екатеринодаре…

Глаша вышла на улицу. По мостовой катили подводы с беженцами. Она пошла рядом с ними.

Пройдя квартал, нагнулась и, делая вид, что шнурует ботинки, оглянулась: не увязался ли Черноухин? Нет. Позади шли солдаты с усталыми серыми лицами.

Глаша выпрямилась, круто свернула за угол, пошла по Екатерининской улице.

«Контрразведчики, как правило, первыми убегают из оставляемых городов. Поди, и екатеринодарские давно в Новороссийске», — думала она.

На старом базаре, точно так же, как и на Сенном, лавки и ларьки были закрыты.

До дома Ивлевых оставался один квартал. Глаша прибавила шагу и почувствовала, как растет в ней волнение. С трудом переведя дыхание, она вошла во двор, такой памятный по многолетней дружбе с Инной.

Как мил, приветлив дом с белыми колоннами на полуверанде и как хорошо, что в его облике ничего не изменилось и даже на окнах прежние светлые занавески.

Глаша почти бегом устремилась по цементной дорожке к уютному знакомому крылечку, быстро ткнула пальцем в белую пуговку электрического звонка. Когда в глубине коридора прозвенел звонок, она увидела на противоположной стороне улицы худого, согбенного, однорукого человека в котиковой шапке, глядевшего на нее.

«Черноухин!» — поняла Глаша и сунула руку в муфту, в которой лежал наган.

Когда Ивлев раскрыл двери и увидел перед собой Глашу, то так же, как и мать Шемякина, отпрянул назад.

Всего пять минут прошло, как Однойко сообщил по телефону, что советские войска находятся еще в шестидесяти верстах от Екатеринодара, что командующий Донской армией Сидорин назначил вместо Павлова командовать конницей генерала Секретова и части донского корпуса в районе Кореновской должны ударить по Буденному, что Добровольческий корпус сдерживает противника у станиц Тимошевской и Медведовской…

И вдруг на крыльце Глаша! Словно не веря тому, что взаправду видит перед собой ее сине-сиреневые глаза, смугло-юное лицо, строго-ясный росчерк своевольно изогнутых черных бровей, он схватил ее за руку:

— Ты?!

Она улыбнулась. Ивлев радостно сжал ее кисть и потянул в глубь прихожей. А потом, словно боясь, что она упорхнет, стремительно захлопнул дверь на французский замок.

— Глаша! Какое же это чудо! — Он порывисто, неистово прижал ее к себе. — И все-таки это ты… ты… Глаша!

— За мной, кажется, увязался контрразведчик, — сумела сказать она, но, увлекая ее за собой по коридору в светлую мастерскую, он, казалось, ничего не слышал.

Сколько мечтал о ней! Сколько ждал! И вдруг она рядом, и от нее веет ароматом утреннего воздуха, прядь темно-каштановых волос выбивается из-под шапочки.

— Глаша! — повторял он. — Глаша!

Он задыхался, вглядываясь в нее. За что это ясное мартовское утро так одарило его?.. В восторге он обхватил обеими руками ее плечи.

Ее взгляд остановился на собственном портрете, висевшем на самом видном месте в мастерской, потом она заметила шемякинское полотно и «Юнкеров» Ивлева.

— Ну дай же хоть муфту положить…

— Да, да, раздевайся, — всполошился он и нетерпеливо начал стягивать шубку с ее плеч. — О контрразведчиках не думай. Мой дом вне подозрений.

Глаша положила муфту на диван. И, сев подле нее, вопросительно прислушалась к тишине дома.