Елизаветинская высилась белыми церквами над зеленеющими лугами поймы. Позолота крестов ослепительно сияла. Казалось, что там, на правом берегу Кубани, в красивой Елизаветинской, уже царит прекрасная южная весна. Оттуда тянуло теплом, тишиной, запахом распускающихся листьев.

Колонна конников шла по узкой, длинной дамбе к высокому взгорью, где раскинулась станица.

Корнилов со своей свитой въехал на паром, который тянули руками по железному канату, протянутому от берега к берегу.

Вода журчала и пенилась меж громадными лодками — опорами плота.

Высадившись на правый берег, Корнилов вынужден был простоять там весь день. На единственном пароме и шести маленьких лодках, добытых у елизаветинских казаков, к вечеру удалось переправить только половину армии. Полк генерала Маркова и весь обоз оставались еще за Кубанью.

Под вечер в сопровождении конвоя Корнилов поехал в станицу, обогнав на дамбе упряжку, тащившую трехдюймовое орудие. В узкой улице стояла большая толпа казаков в парадных черкесках, с кинжалами и шашками.

Корнилов приосанился, увидев, как пошел ему навстречу высокий, с длинной, окладистой белой бородой казак, держа перед собой на вышитом рушнике свежевыпеченную булку, украшенную сверху резной деревянной солонкой, полной белоснежной соли.

Впервые за все время похода Корнилова так встречали, и он, принимая хлеб-соль, слез с коня и низко поклонился елизаветинским казакам.

Подошло духовенство в праздничном светлом облачении, со всем причтом, несшим в руках кресты, хоругви, фонари, церковные знамена.

Чернобровый священник широко окропил водой из серебряной чаши свиту Корнилова.

Торжественно затрезвонили колокола, и Корнилов направился прямо в церковь, находившуюся в центре станицы.

Большая церковь, светлая, блещущая иконостасом, была уже полна елизаветинских казаков. Запел хор, Корнилов вышел на паперть и обратился с речью к народу, стоящему в церковном дворе.

— Мой план — взять Екатеринодар и сломить большевизм на Кубани. Моя армия нанесет сокрушающий удар по бандам Сорокина, Автономова и, овладев столицей Кубани, получит полную свободу действия в области. Я сам сын казака и пришел к вам на помощь как казакам, способным понять, что большевизм не благо, а бедствие.

В этот весенний вечер на высокой паперти елизаветинской церкви, освещенной закатным солнцем, Корнилов казался не таким, как в начале похода на папертях донских церквей.

Здесь речь его звучала внушительно, и сам он выглядел человеком, не сомневающимся в успехе своих намерений.

— Дорогие елизаветинцы! — подогревал он казаков. — На вашу долю выпала радостная честь быть первыми помощниками мне в деле разгрома екатеринодарской совдепии. Ваши дети и внуки не забудут, что станица Елизаветинская первой на Кубани была освобождена от тех, кто хотел лишить вас, казаков, земли, исконных прав, освященных героизмом предков, с беззаветной храбростью сражавшихся с немирными горцами… Страшная зима с ее ледяным походом позади. Впервые светлая весна — весна возрождения истерзанной, измученной России. Весна, обещающая радость больших побед. Небо над Россией очистится от туч, как оно очистилось над Елизаветинской. Завтра наступит прекрасное праздничное утро — утро после долгой зимней ночи…

Ивлев слушал Корнилова и оглядывался вокруг. В самом деле, Добровольческая армия, перейдя на правый берег Кубани, как будто перешагнула рубеж своих мытарств. Завтра корниловцы войдут в Екатеринодар, и он, Ивлев, окажется дома — с родителями, Глашей и Инной…

— Чья пуля сразила товарища Коновалова, установить мне не удалось, — докладывал Леонид Иванович Первоцвет членам Кубано-Черноморского ревкома. — Но я склонен думать, что политкомиссар мешал прежде всего Золотареву. В последние дни он настоятельно требовал, чтобы Золотарев как комендант гарнизона неукоснительно подчинялся воле городского комитета партии.

Золотарев вскочил:

— А разве я не подчинялся?

— Тебе покуда слова никто не предоставлял, — резко бросил с председательского места Ян Полуян.

— Но почему я должен молчать, ежели докладчик наводит тень на плетень?

Тяжелое скуластое лицо Полуяна потемнело.

— Золотарев, я прикажу тебе оставить зал заседаний, и мы тебя будем судить без тебя!

— Сорокин тоже стрелял, и не меньше мово! — не унимался Золотарев.

— Кто убил товарища Коновалова — теперь не это главное, — продолжал Леонид Иванович. — Поскольку стреляли и Сорокин, и Золотарев, постольку оба они в ответе, и оба должны предстать перед революционным трибуналом.

— Я не должен! — вдруг вскочил Сорокин. — Вы не можете ставить меня на одну доску с Золотаревым!

— Вы это сами делаете, — заметила комиссар просвещения, черноглазая красавица Верецкая. — Вы по собственной воле перешли на короткую дружескую ногу с Золотаревым.

— Позвольте слово держать! — обратился Сорокин к Полуяну.

— Придется повременить, — твердо сказал председательствующий. — Переходите, товарищ Первоцвет, к оргвыводам.

— Поскольку в городе встречаются вооруженные лица, которые не признают ни бога, ни черта, учиняют дебоши в общественных местах, беспорядочную стрельбу, митингуют и без всяких на то полномочий врываются с обысками в квартиры горожан, Золотарев как комендант, как начальник гарнизона, стало быть, совершенно несостоятелен и его надо от должности отстранить, — подчеркнул Леонид Иванович.

— Я начальник гарнизона, а не полицмейстер! — выкрикнул Золотарев.

— Полицмейстер никогда не занимался хулиганствующими воинскими чинами, — заметил Полуян. — Продолжайте, товарищ Первоцвет!

— Сегодня ревком получил из станицы Медведовской и станицы Старомышастовской жалобы на некоего Лиходедова. Он боевыми снарядами из бронепоезда обстреливал эти станицы, хватал и убивал кого ему вздумается. Так, например, ни за что расстрелял учителя Павленко Прохора Алексеевича…

— Я про это ничего не слыхал, — сказал Сорокин.

— И очень плохо! — Леонид Иванович сердито взглянул на Сорокина. — Вы как командующий Северо-восточной армией Кубано-Черноморской республики обязаны навести порядок на железных дорогах. Иначе анархиствующие лиходедовы посеют ветер, а мы пожнем бурю. Кто объяснит казакам, что анархисты не олицетворяют собой Советскую власть, а действуют по собственному произволу, вопреки интересам и указаниям Советской власти? От вас, товарищ Сорокин, проистекает многое, вашим именем прикрывается немало темных личностей.

В зал вбежала Руднякова:

— Конница Корнилова пошла по садам в обход города!

— Товарищи, сядьте! Заседание ревкома продолжается, — раздался требовательно-повелительный, спокойный голос Полуяна. — Прежде всего я предлагаю создать Чрезвычайный штаб обороны и объявить город на осадном положении. Приказам Чрезвычайного штаба отныне должны безоговорочно подчиняться все воинские части, учреждения и предприятия города.

— Товарищи! — На середину зала выскочил Сорокин. — Я сегодня же силами своей армии прикончу черносотенную гидру Корнилова и не допущу ее до стен Екатеринодара! Я окружу корниловцев в елизаветинском логове и всех кадетов поголовно истреблю! Не надо создавать никакого штаба обороны. Я и без него знаю, что делать…

— Нет! — отрезал Полуян. — Штаб обороны будет, и ты обязан будешь ему подчиняться.

— Ладно. Буду. Только снимите с меня обвинение в убийстве комиссара Коновалова. Не я, не моя пуля сразила его…

— Нет, твоя! — закричал Золотарев. — Мой комиссар своей грудью спас меня. Он был мой лучший друг. Я сразу зажил с ним душа в душу. И чего б я стрелял в своего кореша, в свою защиту?

— Федька, заткни луженую глотку, а то… — Сорокин потянулся рукой к нагану, висевшему на поясе.

— Довольно пререкаться! — приказал Полуян. — Каждая минута дорога. Я, товарищи, предлагаю в связи с осадным положением дать возможность Ивану Лукичу доказать свою преданность. Пусть он командует армией. А в штаб к нему предлагаю направить в качестве члена Чрезвычайного штаба обороны товарища Леонида Ивановича Первоцвета. Он, как человек, имеющий военное образование, будет контролировать работу сотрудников штаба армии Сорокина. Возражений нет?