Более пяти лет Ивлев не видел Черного моря. В последний раз он был в Новороссийске летом тринадцатого года. Тогда в порту грузились свои и иностранные торговые суда, рейд оглашался деловыми гудками. В бухту входили белотрубые пароходы, и палубы их пестрели нарядной публикой. Всюду на просторе синих вод белели паруса рыбацких шхун, баркасов, турецких фелюг. Далеко, чуть ли не у линии горизонта, означая себя клубами густого черного дыма, маячили русские военные корабли.

Теперь же, после того как минувшим летом Черноморский флот был порушен, а страны прекратили сношения с охваченной революцией Россией, в мертвом порту кое-где у причала стояли лишь старые, неуклюжие баржи с побитыми, потертыми боками. Уныние обезлюдевшего порта усугублялось мрачностью заброшенных пакгаузов.

Мрачны были и мысли Ивлева: что могут дать обескровленной России англичане и французы, отнюдь не искренние ее друзья? Не торопятся ли они к дележу лакомых кусков бывшей Российской империи?

С холодного, почти лилового моря порывисто дул влажный ветер, орошавший лица солеными брызгами. Он беспощадно трепал полы поношенных шинелей встречавших, полотнища трехцветных флагов, прикрепленных к телеграфным столбам.

Низкое ноябрьское солнце едва мерцало сквозь взвихренную мглу. В его тусклом, негреющем свете мертво торчали трубы цементных заводов и чрезвычайно убого выглядели жалкие домишки Мефодиевского поселка. От едкой мелкой пыли слезились глаза, трудно было глядеть на море, на мол, из-за которого уже поднимались клубы дыма подходившей эскадры.

Первым пришвартовался к причалу большой крейсер «Кентербери» под английским флагом, пришедший в сопровождении двух миноносцев. На его сходнях появилась большая группа офицеров.

Английскую миссию возглавлял широкоплечий, рослый генерал Пуль. Следом за ним сошли пятнадцать офицеров в новеньких френчах, с накладными карманами, в желтых ботинках на толстой подошве, с ярко блестевшими медными пистонами для шнурков.

Впереди французской миссии из семи офицеров шагали пожилой, носатый, с узкими плутоватыми глазами капитан Фуке и подвижный черноглазый лейтенант Эрлиш. Греческая миссия была и того меньше: три младших офицера.

Духовой оркестр поочередно исполнил, как полагается, все три государственных гимна — английский, французский и греческий, а вместо «Боже, царя храни» — «Марш Преображенского полка».

Пуль, обходя почетный караул, увидел на груди одного рядового офицерский Георгиевский крест и похожий на него английский офицерский крест.

— Не ошибка ли это? — спросил он у Кутепова с некоторой ехидцей.

— Нет, ваше превосходительство, — был готов к ответу Кутепов. — Рядовой этот — капитан лейб-гвардии Преображенского полка и награжден вашим орденом в шестнадцатом году. В почетном карауле — все офицеры в чине не ниже поручика.

Генерал Пуль изобразил на своем лице некое смущение и стал подавать руку всем, кто стоял в строю.

Два дня союзные миссии пробыли в Новороссийске, а затем поездом отбыли в Екатеринодар.

На вокзале их встретили помощник главнокомандующего генерал Драгомиров, войсковой атаман Филимонов и представитель Всевеликого войска Донского генерал Смагин.

Атаман пригласил союзников к себе во дворец на чай, а оттуда на торжественный обед в Кубанское войсковое собрание. На обеде выступили Филимонов, Драгомиров, Быч, старец Щербина. Заключил приветственные речи генерал Смагин, обратившийся к гостям на безукоризненном французском языке:

— Атаман Всевеликого войска Донского генерал-лейтенант Краснов поручил мне приветствовать вас, доблестные победоносные войска ваши с прибытием на землю союзного вам Российского государства. — Смагин оглядел лица сидящих за столами иностранцев и продолжил: — Вы пришли сюда — на места, прославленные героической борьбой Добровольческой армии. Поддерживая ее, вы не забудете и Донскую армию и поможете ей. Она тоже стремится к общей цели восстановления порядка в России. Принимая вас с чувством бесконечной радости и восторга, мы говорим: «Россия больна, будьте же искусными врачами и вылечите ее! Да будет благословен день и час вашего прихода! В добрый час!»

Дружные призывы к помощи не были, конечно, неожиданными для иноземных участников застолья. Поэтому генерал Пуль, отвечая на приветствия, без дипломатических обиняков заявил:

— Я послан своей страной узнать, как и в чем вам можно помочь. С большим удовольствием, с большой охотой мы вам окажем эту помощь.

На следующий день все екатеринодарские газеты исходили словами, смакуя широкий жест английского эмиссара.

Еще с утра этого дня Ивлев, сопровождавший как коренной екатеринодарец генерала Пуля в ознакомительной поездке по городу, переводил ему восторженные пассажи журналистов о торжественном обеде в войсковом собрании. Англичанина они, однако, занимали мало, как и достопримечательности кубанской столицы. Больше, пожалуй, он готов был слушать своего гида о настроениях офицерства.

Ивлев понимал, что политика Деникина впредь будет складываться под прямым влиянием главы английской миссии, и с наивностью далекого от дипломатии человека решил высказать Пулю свои давние опасения насчет неопределенности политического курса Добровольческой армии.

— Даже мы, офицеры штаба, — сетовал он, — не знаем, к чему идем — к монархии или республике, к военной диктатуре или Учредительному собранию…

Попытался он внушить собеседнику, что равнодушие к политическому просвещению офицеров, не говоря уже о солдатских массах, — старая беда русской армии.

— Знаете ли вы, господин генерал, что многомиллионное царское войско обслуживалось всего лишь одной примитивной газетенкой с символическим названием «Русский инвалид»?..

Неожиданно Пуль холодно прервал излияния своего гида.

— Я приехал сюда из Мурманска, — процедил он сквозь зубы. — Там войска Великобритании помогают генерал-лейтенанту Мурашевскому, командующему русскими силами на Севере. И то, что я говорил генералу Мурашевскому, то буду повторять и здесь. В офицерской среде не должно быть места политике. История учит: едва в армию проникает политика, в ее рядах начинается разложение, падает дисциплина. Политика подтачивает устои армии. Офицер, как бы высок ни был его чин, прежде всего солдат и не вправе сам решать, что обязан и чего не обязан делать…

— Но поймите, господин генерал, — еще артачился Ивлев, — в России идет гражданская война. У большевиков прекрасная пропаганда, а мы ничего не можем ей противопоставить.

— Великобритания могуча и не даст вас в обиду — вот и вся пропаганда! — Пуль бесцеремонно отвернулся от поручика, ставя его на место. — Мы постараемся, чтобы Деникин нашим вооружением добил большевизм в России.

Ивлев успел наслышаться от иных сослуживцев нелестных слов и едких острот в адрес «новых варягов», как уже окрестили прибывших иностранцев. Но куда, спрашивается, было уйти от суровой действительности?

В армии не хватало не только тяжелого оружия, но и винтовок, сабель, патронов, даже сапог, шинелей. Остроты остротами, но каждому в штабе было ясно, что без помощи союзников не обойтись.

Даже атаман Краснов, еще летом писавший Вильгельму о «дружбе, спаянной кровью на общих полях сражений, воинственных народов — германцев и казаков», теперь через генерала Смагина всячески старался залучить в Новочеркасск начальников союзных миссий.

Вот только мало кто в штабе задумывался, что за Пулем, за ловкими французскими офицерами, расторопно оценившими крепость кубанских вин, стояли хищники, которым вовсе не было свойственно «союзное бескорыстие». Ботинки и френчи, аэропланы и орудия, снаряды и патроны — а этого добра после капитуляции Германии у стран Антанты остались горы — все это могло быть записано только на счет русского и других народов России, стало быть, до копейки оплачено национальным богатством страны, потом и кровью ее сынов.

Чем больше Ивлев присматривался к гостям, тем чаще возвращался к этим невеселым мыслям.

28 ноября с фронта приехал Деникин и еще утром нанес официальный визит генералу Пулю, обосновавшемуся в особняке на Посполитакинской улице, в двух кварталах от Екатерининского сквера. Пробыв у Пуля около часа, главнокомандующий пригласил главу английской миссии на торжественный обед в тот же день. Приглашены были и французы с греками.