— Не убивайтесь и не казните себя напрасно, — сочувственно молвил Однойко. — Операция, как правило, не надолго отодвигает смерть.

— Все равно, пусть Сергей Сергеевич прожил бы еще хоть три месяца, хоть полгода…

— А вам известно, что советские войска взяли Омск — столицу Колчака? — вдруг спросил Однойко.

— Но это все так далеко от главного, — сказала Елена Николаевна…

— Разгром колчаковской армии вызвал выступление Ллойда Джорджа… — Однойко вытащил из кармана френча свернутую вчетверо газету и, развернув ее, прочел: — «Я не могу, — говорит Ллойд Дожродж, — решиться предложить Англии взвалить на свои плечи такую страшную тяжесть, какой является водворение порядка в стране, раскинувшейся в двух частях света, в стране, где проникавшие внутрь ее чужеземные армии всегда испытывали неудачи.

Я не жалею об оказанной нами помощи России, но мы не можем тратить огромные средства на участие в бесконечной гражданской войне… Большевизм не может быть побежден оружием, и нам нужно прибегнуть к другим способам, чтобы восстановить мир и изменить систему правления несчастной России».

— На что ж теперь надеяться? — испуганно воскликнула Елена Николаевна. — Отныне Добровольческая армия оставлена на произвол судьбы.

— Самое худшее, что речь английского премьера опубликована в наших газетах, — заметил Однойко. — Она воодушевит большевиков и убьет надежды в наших воинах.

— Алеша, — обратилась Елена Николаевна к сыну, — может быть, тебе взять свидетельство от врачей о непригодности для дальнейшего несения воинской службы?

— Как всё это вдруг разом… — с тоской проговорил Ивлев. — Прекратить борьбу?.. А за что же уложено в могилы столько молодости, добросовестной веры, горячего упоения?!

— Алеша, я пойду вскипячу чайник. Может быть, ты с Колей чаю выпьешь?

Утирая платком слезы, от которых блестели глаза, Елена Николаевна вышла из комнаты.

— Теперь против Деникина и в рядах Добровольческой армии началось сильное оппозиционное движение, — сказал Однойко. — Многие возмущаются его рутинным характером. Негодуют на то, что он своевременно не добился достаточной материальной поддержки со стороны Англии, не завязал крепких уз с Францией. Ни о чем основательно не столковался с горскими народами…

— Какая же тоска обо всем этом слушать, — признался Ивлев. — Хорошо бы сейчас лет на десять уснуть или очутиться где-нибудь на краю света…

— Алексей! — вспыхнул Однойко. — Ты, как первопоходник, не смеешь отчаиваться. Мы должны сделать все, чтобы генерал Врангель, как герой Кавказа и Царицына, сместил Деникина. Кстати, молва утверждает, что он резко разошелся со Ставкой в понимании стратегических задач вооруженных сил Юга России. В самом деле, он и весной и летом настаивал на движении на восток, на соединении с Колчаком.

— Да, это верно, — вспомнил Ивлев. — Он резко критиковал Деникина и Романовского за директиву, которая называлась «московской», за растягивание фронта на запад к Киеву и предупреждал об опасности форсированного марша на Москву.

— Ты, Алексей, — перебил Однойко, — близок к иностранным миссиям. Там надо подсказать, что только Врангель в состоянии выправить положение, что он должен по крайней мере поначалу сменить Май-Маевского. Врангель популярен в войсках и высоко оценивается представителями английской миссии. Недаром генерал Хольман ему, а не Деникину вручил ордена от своего короля… К тому же ты хорошо знаком с Врангелем, и он может взять тебя в адъютанты. Став адъютантом, ты сможешь многое подсказать генералу…

Ивлев слушал Однойко и молчал. Конечно, Врангель куда энергичнее Деникина. Блестящий, декоративный, он и на солдат производит большее впечатление. Фигура его эффектнее. Вообще он гораздо ближе к войскам, нежели Деникин. Нет сомнения в том, что, сменив Деникина, Врангель изменит многое. По крайней мере, Шкуро и Мамонтов будут сменены такими блестящими молодыми генералами, как Улагай, Бабиев…

— А вдруг и Врангель не оправдает наших надежд? — сказал Однойко, придвинувшись к кровати.

— Нет, будучи полной противоположностью политически мертвому Деникину, он начнет новый ряд дел, качественно иной, — горячо возразил Ивлев. — Я помню, как он негодовал на Глазенапа, на поведение глазенапского адъютанта в ставропольском театре. Он понимал, что грабежи, насилия, самодурство военачальников не только дискредитируют армию, но и ведут ее к разложению. Поэтому он всячески боролся против раздевания пленных и даже смело ставил красноармейцев в строй.

— Тогда, — оживился Однойко, — надо все поставить на Врангеля! Это последний наш козырь!

Каждый день под вечер Елена Николаевна носила на кладбище астры, георгины, хризантемы. Легкая, исхудавшая, с глазами, выцветшими от слез, она возвращалась домой лишь поздними сумерками.

Когда Ивлев начал вновь ходить по квартире и немного окреп, он тоже захотел пойти на могилу отца.

— Да, — живо подхватила Елена Николаевна, — ты не хоронил отца, но теперь непременно и безотлагательно иди на кладбище и поклонись его праху. Завтра же пойдем вместе…

На городском кладбище, среди надгробий, крестов, памятников поздняя осень почти все деревья оголила, свалив полузеленую, желтую, коричневую листву ворохами на могильные холмики, дорожки, и теперь от листвы, шуршащей под ногами, исходил густой запах влаги и тлена.

Елена Николаевна, придя к могиле Сергея Сергеевича, наклонилась, достала веник, спрятанный под куст еще зеленевшей сирени у холмика Инны, смахнула с могил опавшую листву, выбросила из кувшинов увядшие цветы, поставив на их место свежие белые астры.

Ивлев снял фуражку, остановившись перед крестом из витого железа, к которому была прикреплена цинковая пластинка с надписью:

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ ИВЛЕВ (архитектор)

(Род. в мае 1870 г. — Умер в октябре 1919 г.)

Мир праху твоему, дорогой муж и отец!

Какой широкий, щедрый, большой, размашистый человек был отец! Сколько было им скоплено знаний, мыслей, мудрости, жизненного опыта, впечатлений. И все это теперь превратилось в небольшой бугор кубанского чернозема. Здесь конец, здесь все обратилось в прах.

Ивлев тыльной стороной ладони обтер испарину, выступившую от слабости на лбу, и надел фуражку.

Елена Николаевна скорбно склонилась над могилой. Половина ивлевской семьи уже погребена.

Солнце только что село, но оттого, что с запада поднялось и росло сизое хмурое облако, на кладбище быстро темнело.

— Пойдем домой, — предложила Елена Николаевна. — Иначе нас застигнет непогода.

— Иди, мама. Я немного посижу.

Ивлев опустился на скамью подле отцовской могилы.

— Напрасно задерживаешься. Видишь, как густеют сумерки. — Елена Николаевна зябко запахнула на груди черный вязаный платок и заторопилась к выходу.

Ивлев достал папиросу из портсигара.

За время болезни разучившись курить, он теперь робко втягивал в себя дым и тут же выдыхал его. Однако даже короткие затяжки почти мгновенно одурманили. Боясь ослабеть, Ивлев бросил папиросу, не докурив даже до половины.

Идеал для любящего — бессмертие любимого, близкого…

Но поскольку этот идеал недостижим, то надо стремиться хотя бы к тому, чтобы сберечь во всей силе любовь к ушедшим за орбиту жизни, бережно сохранять их отражения в памяти так, чтобы они не теряли своих живых очертаний.

Любовь тогда становится сильней смерти, когда она собственной силой одухотворяет тени ушедших. Умерший воскреснет, дабы жить в тебе, когда его «я» сольется с твоим в нечто единое. Отражение дорогого лица следует носить в сердце как высшую драгоценность. Надо на крыльях любви поднимать его выше тлена. Не об этом ли думал Сергей Сергеевич, когда говорил об умерших звездах, продолжающих жить в пространстве Вселенной в виде света, излученного некогда их пламенеющими телами?

Ивлев внимательно поглядел на могильный холм. Все ли кончилось здесь? Так ли смерть всевластна, как кажется?