Все это — и угольно-темные паровозы, и тягучий заунывный звон таганрогских церквей, и разжиженный снег, и пронизывающая сырость, и безумолчный крик галок, и паническая суета на вокзале — говорило о катастрофе, которую никто не в силах предотвратить. Оставалось лишь покорно дожидаться ее или безоглядно бежать от нее.

Этот тревожный час таганрогских сумерек Ивлеву глубоко запомнился еще и тем, что на перроне встретился Олсуфьев. В первое мгновение Ивлев не узнал его, настолько он исхудал, посерел и даже ссутулился.

— Алексей Сергеевич, — сказал он, обняв Ивлева за плечи, — вы видите, какая разруха в тылу. И мы ее чувствовали на фронте. Нам было стыдно смотреть в глаза солдатам. В их глазах, обращенных к нам, мы читали мучительный вопрос, на который у нас не было ответа. Мы ждали подкреплений. А их не было. Мы делали тяжелые пятидесятиверстные переходы, а здесь, в тылу, высокие чины набивали себе карманы деньгами, грызлись из-за доходных мест. — Большие, лихорадочно блестевшие, глубоко ввалившиеся глаза Олсуфьева были полны слез. Простуженный, осипший голос срывался. — Словом, нас пустили в распыл, прощайте, Алексей Сергеевич! Я никогда не забуду вашу сестру Инну… И теперь, когда мы все валимся под откос, еще горше думать о ее гибели… Спрашивается, за что она жизнь потеряла?.. За то, чтобы мы теперь наблюдали эту катастрофу?

Поцеловав Ивлева в щеку, Олсуфьев побежал к солдатам своей роты, грузившимся в товарные вагоны.

Когда Врангель вернулся в свой штабной поезд, в вагоне Шатилова сидел коренастый молодой офицер с сумрачным, обветренным, почти коричневым лицом.

Представляя его Врангелю, Шатилов сказал:

— Это посланец из далекого Омска — поручик Комаров. Путь его к нам был очень долог. Поручику пришлось пробираться через Гурьев, Каспий, Баку, Грозный…

— Ну-ну, поручик, садитесь, пожалуйста. — Врангель указал на венский стул у стола. — Давно ли из Омска?

— Ровно месяц… Когда я уезжал оттуда, Омск уже был накануне падения. Армия безудержно отступала.

— Разве что коренным образом изменилось в настроении сибирского народа? — живо спросил Врангель.

— Сибирские крестьяне говорят: «Мы против коммунии, но нынче пленные красноармейцы бают — коммуния начисто отменена». — Комаров улыбнулся широко, непринужденно.

— А офицеры-колчаковцы что говорят?

— Они твердят: «Генерал Брусилов против нас». И этот их вопль — начало многих переоценок.

— Да, Брусилов на службе у Московского Кремля, — подтвердил Врангель.

— И беда, что он не один, — подхватил Шатилов, стоя у окна. — С Брусиловым генералы Клембовский и Гутор, Сытин и Лебедев, Кузнецов и Лукирский, Ларский и Бонч-Бруевич, и даже такой блестящий и эрудированнейший генерал, как Зиончаковский. Это по их подсказкам полковник Долматский создал красную конницу…

— Но адмирал Колчак, — начал возражать Врангель, — исключительно талантливая личность. И военачальник первоклассно образованный. Ведь он автор серьезных научных трудов. К тому же в период войны с Германией он первый разработал тактику борьбы с подводными лодками. Даже английские адмиралы приезжали к нему учиться.

Врангель умолк, опустил голову, задумался.

— Все-таки не могу понять, — сознался он, — почему Колчак пошел под откос? Ведь в Сибири большевистский лозунг «Вся земля крестьянам» не имеет существенного значения, поскольку она там вся у крестьян.

— Кроме того, — быстро добавил Шатилов, — Колчаку помогали не одни англичане. Ему оказывали помощь и американцы, и японцы, и французы, и итальянцы, и весь шестидесятитысячный чехословацкий корпус. Однако фронт Верховного правителя, доходивший почти до Волги, вдруг катастрофически быстро развалился. Это прямо-таки непостижимо!

— А нет ли в самой личности адмирала Колчака чего-то от рока? — вдруг спросил Врангель. — Стоило ему возглавить Черноморскую эскадру, как в Севастополе взорвалась «Императрица Мария», а через год, несмотря на то что адмирала любили матросы и офицеры всего флота, произошел невероятный кавардак и Колчак перед многотысячной матросской массой эффектно ломает и бросает за борт золотое оружие. Непримиримый, оскорбленный, покидает Черноморский флот, а затем и Россию, чтобы через несколько месяцев возвратиться на американском крейсере во Владивосток. К этому часу почти вся Сибирь очищена от большевиков, города Екатеринбург, Симбирск, Уральск, Уфа — тоже. Но стоило Колчаку приехать в Омск, как один за другим сгорают два дома, в которых он поселяется. Тут же в Омске неожиданно вспыхивает вооруженное большевистское восстание, которое крайними усилиями удалось ликвидировать. Ленин объявляет колчаковский фронт наиболее опасным для жизни Советской власти. Деникин отдает приказ о том, что отныне подчиняется адмиралу Колчаку как Верховному правителю. Но едва Верховный выехал из Омска и его строгий профиль мелькнул вблизи фронта, как могучая сибирская армия обратилась в бегство. И он, адмирал, обладающий волей бесстрашного и умного лоцмана, попадает в поток панически бегущих, отступающих войск. Таким образом, Колчак не оправдывает ничьих надежд. Четкая тень от его профиля, строгого и орлиного, вносит в грандиозное антибольшевистское сибирское движение расщеп и зловещий отсвет обреченности. Бегут оренбургские и уральские казаки со своими атаманами, утекают эшелоны с чехами на восток, сдают без боев город за городом каппелевцы и унгерновцы. Оставлен Омск, и Верховный правитель больше не верит в возможность борьбы под его командованием. Не верят в него и те, кто совсем недавно видели в нем спасителя России, охотно признавали в нем Верховного правителя и считали его чуть ли не достойным русского престола.

Врангель вскочил с кресла и заходил по салону.

— Все кончено для Колчака. Ему остается списать себя со штабного поезда подобно тому, как он сделал это в молодости, будучи лейтенантом. Если вы помните, тогда, во время экспедиции по Северу, по его требованию самого категорического характера он был списан с корабля в устье Енисея. Он взял мешок с продуктами, винтовку и на простой шлюпке совершил беспримерный рейс до Красноярска. Теперь же Колчак, пожалуй, должен повторить этот рейс, но в обратном направлении: с верховья великой сибирской реки к ее низовью — и у льдов Северного Ледовитого океана найти себе пристанище у бедных чукчей.

Врангель оборвал свою импровизацию и взволнованно сел. Потом, глядя в окно, тихо, раздумчиво, как бы обращаясь к самому себе, проговорил:

— Каждому из нас никогда не следует забывать, что в армии всегда найдутся солдаты и офицеры, которые при малейшей неудаче бросают оружие и бегут. Примеров такого бегства военная история знает немало. И когда армия превращается в бегущее стадо, тогда и Наполеон становится ничем, ибо он притягателен и велик, пока руководит наступающими, идущими вперед силами…

— О чехах я должен сказать следующее, — сказал колчаковский офицер. — Они были воинственны в волжских городах, когда их пятидесятитысячный корпус на своем пути встречал разрозненные красноармейские отряды, застигнутые врасплох. Но стоило большевикам организоваться и двинуть серьезные силы на Казань, занятую чешскими легионерами, как они побежали. В чешском корпусе началась деморализация. В волжских городах они разграбили громаднейшие склады с казенным военным имуществом, созданные Россией во время мировой войны. Да и другим имуществом они не брезговали. Каждый чешский легионер обзавелся вагоном, полным добра. Идти снова на фронт, в бой с большевиками — это означало расстаться с богатыми трофеями. Не только рядовые легионеры, но и офицеры превратились в хапуг. На великом сибирском железнодорожном пути они захватили более двадцати тысяч вагонов и почти все паровозы для своих эшелонов с русским добром. Я был свидетелем, как один чешский полковник по фамилии Швец, тщетно старавшийся сохранить полк от разложения и деморализации, безуспешно посылал легионеров занять позиции для защиты Челябинска. Уговаривая солдат, он произнес горячую речь. Потом грозил полку всякими карами. В конце концов, убедившись в своем бессилии что-либо изменить в настроении легионеров, пошел в штабной вагон и пустил себе пулю в лоб. В Челябинске вместе с ним торжественно хоронили последние надежды на то, что чешский корпус окажет где-либо на фронте должную помощь Сибирской армии адмирала Колчака.