В одной из станичных улиц, у здания школы раздался выстрел. Это Посполитаки в упор выстрелил в рослого усатого красногвардейца, поднявшего руки вверх.

Корнилов со штабом разместился в небольшом кирпичном доме богатого лавочника.

Сбросив полушубок и шапку, генерал ходил по светлой комнате, обставленной венскими стульями, пузатыми комодами и деревянными кроватями, на которых почти до самого потолка горой лежали пуховые подушки.

В комнату входили генералы, полковники, ординарцы и, торжествуя по поводу победы, докладывали об успешно завершенных операциях.

— Спасибо, господа! Спасибо, — благодарил командующий. — Вот и отлично! Вот и хорошо!

Улучив минуту, Ивлев живо подошел к Корнилову.

— Ваше превосходительство, вы слышите ружейные залпы?

— Да. А что?

— Это наши расстреливают большую партию сдавшихся красногвардейцев.

— Как расстреливают? Кто распорядился? — Корнилов обернулся к офицерам и генералам, толпившимся в комнате. — Я спрашиваю: кто приказал расстреливать пленных?

Все молчали.

Черно-металлические глаза командующего сузились, взгляд их гневно засверкал.

— Прекратить эту глупость! Без военно-полевого суда не сметь расстреливать ни единого человека!

Бой, удачно проведенный в Лежанке, воодушевил. Ивлеву стало ясно: победа под Лежанкой подняла не только дух бойцов, но и престиж Корнилова. В самом деле, теперь многие офицеры, прежде сомневавшиеся в благополучном исходе похода на Кубань, твердили:

— Нет, с Корниловым пройдем! А в Екатеринодаре наши ряды утроятся.

Поздно вечером в квартиру командующего пришел Алексеев с адъютантом полковником-венгром Шапроном.

— Я мало верю, что генерал Лукомский, выехав из Ольгинской, доберется в Екатеринодар. Он плохо знаком с Кубанью. А войсковой атаман Филимонов может решить, что мы сгинули бесследно. — Алексеев снял шапку, сел за стол рядом с Корниловым. — Необходимо как можно скорее уведомить Екатеринодар, — продолжал он.

— Хорошо. Пошлем туда еще одного офицера, — сразу же решил Корнилов. — Пусть сообщит кубанскому атаману о наших победах под Егорлыком и попросит, чтобы кубанцы дожидались нас в районе Кореновской.

— Следует откомандировать офицера, хорошо знающего Кубань, — посоветовал Алексеев.

— Поручик Ивлев, вы, кажется, уроженец Екатеринодара? — Командующий обернулся к Ивлеву. — Как вы себя чувствуете?

— Ваше высокопревосходительство, я готов выполнить любое ваше поручение, — ответил Ивлев и вытянул руки по швам.

— Отлично! Тогда сегодня же ночью отправляйтесь. Я напишу несколько строк атаману Филимонову. — Корнилов придвинулся к столу. — Через десять — двенадцать дней мы должны с ним соединиться в районе станицы Кореновской.

— Передайте генералу Эрдели низкий поклон, — сказал Алексеев. — Проинформируйте его самым обстоятельным образом о наших делах.

Склонив голову немного вправо, Корнилов быстро писал и говорил:

— Поручик, до первой железнодорожной станции пробирайтесь верхом на лошади. А там как-нибудь забирайтесь в красногвардейский эшелон. Доедете до Тихорецкой или Тимашевской — узнаете, где кубанские добровольцы, и перебегайте к ним. Документы на имя рядового солдата или матроса вам выдадут в контрразведке. Думаю, нет надобности учить вас, как вести себя среди большевиков. Вы же удачно изображали черноморского моряка, пробираясь из Могилева в Новочеркасск. Письмо готово. Заделайте его в каблук сапога… Итак, всего доброго!

— Да, с богом, поручик! — Алексеев подошел и протянул руку.

…Всю ночь и весь день, пока у лошади были силы, Ивлев заставлял ее идти рысью. Во избежание всяких неожиданностей, он далеко стороной объезжал большие хутора и станицы.

Днем, несмотря на густую облачность, погода была сносной, а к вечеру с запада повеяло зимней стужей, понесло мокрым снегом и сразу потемнело. Конь, выбиваясь из сил, то и дело спотыкался.

По приблизительному подсчету до станции Кущевской оставалось не более семи-восьми верст. Ивлев спешился у заброшенного куреня, пустил коня к стогу ячменной соломы, зазимовавшему в степи. Потом, желая во что бы то ни стало к ночи добраться до станицы, повел коня в поводу, всячески подбадривая:

— Скоро Кущевская. Там, брат, отдохнешь у моей тетки, большой лошадницы! Заживешь штатской жизнью…

Мокрый, подбившийся конь, низко опустив голову, устало шлепал копытами и как-то безнадежно позвякивал пустыми стременами.

Уже давно должны были показаться впереди станичные огни, но, как ни напрягал зрения Ивлев, они не появлялись.

Прошел еще час. Падающий снег в порывах ветра сплетался в длинные белые космы, делая нелюдимую степь все более безрадостной.

Хлеб, прихваченный на дорогу, кончился. В кармане оставался лишь небольшой кусок сала, завернутый в носовой платок. Чтобы сколько-нибудь унять голод, Ивлев разворачивал платочек и на ходу грыз сало. Только бы добраться до Кущевской! Там родная сестра отца Мария Сергеевна, женщина разбитная, вдовая, не побоится приютить. Кстати, соседи привыкли к разнообразным людям, постоянно останавливающимся у нее. После смерти мужа тетка лихо торговала донскими рысаками, за которыми сама ездила в калмыцкие степи. Значит, и сейчас, пожалуй, соседям будет не в диковину видеть на ее дворе моряка и коня. Под теткиным кровом Ивлев хорошо отоспится, наберется новых сил для дороги.

«Почему ж не видно станицы? Или она в глубокой низине, или так густо валит снег?» — недоумевал Ивлев, упрямо шагая против ветра.

Чавкая ногами по мокрому снегу и грязи, конь с трудом поднимался по крутому косогору. Вдруг дорога потерялась, и Ивлев забрался в какие-то низкорослые, искривленные колючие кустарники… Недоставало еще заблудиться… И без этого силы на исходе!

А он и в самом деле заплутал в чащобе кустарника. Остановился. Шинель и бушлат, которые вчера получил в обмен на офицерскую одежду у одного марковского моряка, промокли от снега. Ветер пронизывал насквозь. От напряжения, холода, голода началась дрожь в ногах. Присесть бы на минуту! Но потом вряд ли поднимешься…

В какую же сторону идти? Вздрагивающей рукой извлек из кармана компас, поглядел на стрелку и зашагал прямо на запад. Снег летел гуще, встречный ветер усиливался. Закрывая руками лицо, Ивлев поворачивался к лошади. Бессловесная тварь покорно разделяла с ним горькую участь и глядела на него скорбными, сочувствующими глазами.

Почему и она должна в злой беде мыкаться вместе с гонимым отовсюду?.. Понимает ли, что весь ужас и бессилие не в том, что они сейчас затерялись в студеной метельной степи, где белесая бегущая мгла слепит глаза, а в том, что, если они здесь упадут, все расчеты Корнилова и Алексеева пойдут насмарку, кубанские добровольцы и измученные корниловцы не удержат Екатеринодар и, проделав страдный путь, придут к воротам уже занятой врагами крепости. И тогда конец всему!..

— Пойдем, пойдем, нам во что бы то ни стало надо добраться! — Ивлев положил ладонь на храп лошади. Как же нежны и мягки ее теплые, морщинистые губы, как бесконечно кротки и печальны глаза!.. Этому доброму четвероногому существу с незлобивым, мирным сердцем возить бы тележку с молоком для детей, а оно, поди, уже четвертый год под офицерскими седлами ходит. Вон, сколько седины в его гриве, какие ссадины на холке… — Ну, пошагали, милый!

Ивлев от тоски сжал зубы и потянул коня за повод.

Отчаянно захотелось светлой, теплой комнаты с легкой мебелью, свечами, книгами на этажерке и письменном столе, мольбертом у большого полукруглого окна, палитрой на широком подоконнике. Слышать из соседней гостиной голоса отца, матери, Инны… И так все это, вместе с Екатеринодаром, родным домом на тихой Штабной улице, недостижимо, и так где-то далеко, что никак нельзя поверить тому, что когда- нибудь можно будет попасть туда, в светлый и милый мир.

Ивлев сильней потянул коня за собой. От ветра, свистевшего в придорожных ивах, конь отворачивал голову, прижимал к голове уши, стремена взлетали и позвякивали.