Пули то и дело взметали пыль у его ног. Но он как будто и не замечал этого.

Когда же к нему подошел Миончинский, то сказал:

— Странно, у красных на позициях видно много баб. И обозы. Но это не отступление.

— Ваше высокопревосходительство, против нас сражается почти все население Екатеринодара. Сойдите, бога ради, с холма! — взмолился Миончинский.

— Ну почему Лавр Георгиевич не слушает никого?! — уже откровенно негодовал Ивлев. — Право, это уже похоже на желание непременно сыскать себе преждевременную смерть.

— Он найдет или нет, а кто-то из нас — наверняка, — отозвался Долинский. — Вишь, как дружно и азартно жарят большевики. Головы не поднять…

Действительно, огонь сделался почти ураганным.

— Если командующий решил таким способом с честью выйти из неудачно затеянной игры, к чему подвергать риску других?

— Алексей, как ты смеешь говорить подобное? — удивился Долинский.

— А как может рисковать собой Лавр Георгиевич? Кто заменит его как командующего в случае смерти?..

С нарастающим раздражением и негодованием следил теперь Ивлев за Корниловым, продолжавшим непреклонно шагать по открытому полю. Умен ли он? Почему без всякой жалости бросает, как в печь, лучшие силы? Почему, вопреки мнению и возражениям генералов-военачальников, решил вновь атаковать Екатеринодар, мобилизовавший на свою оборону десятки тысяч народу? Думает ли он о будущем? В прошлом он тоже сделал немало роковых ошибок. Почему сам не пошел с Дикой дивизией на Петроград, допустил ее развал, а потом без всякого сопротивления позволил арестовать себя и ближайших сподвижников? А перед тем упустил Ригу, которую можно было успешно оборонять от немцев. А Ростов? Зачем было оставлять его?

Корнилов сошел наконец с холма, направился к ферме.

Солнце склонялось к закату. Обстрел продолжался.

У крылечка дома стояла санитарная линейка, в которую была запряжена пара тощих темно-гнедых лошадей. Вокруг толпились офицеры, Деникин, Романовский, юнкера, текинцы.

Когда Корнилов подошел, все расступились. На линейке лежал труп в черной черкеске, с головой, багровевшей густо запекшейся кровью. Корнилов, по-видимому, сразу же узнал в убитом полковника Неженцева. Сдернул с себя папаху и ошеломленно покачал головой, основательно побелевшей с висков.

Неженцева называли «шпагой Корнилова», «первым корниловцем»… Ведь он привел в Новочеркасск из Киева четыреста офицеров, его полк послужил фундаментом, первым краеугольным камнем в создании армии Корнилова.

Корнилов стоял у линейки неподвижно и молча. Потом наклонился, быстро коснулся губами лба убитого и ушел в дом.

— Сражен любимец командующего, — сказал адъютант Неженцева штабс-капитан Воронков. — На нас шел батальон латышей. Возле полковника был всего-навсего полувзвод бойцов. Он крикнул: «Корниловцы не отступают! Вперед!» Пуля задела его голову. Он упал. Потом вскочил на ноги, побежал с холма. Второй пулей был сражен наповал. С трудом отбили труп.

— Везите его в Елизаветинскую, — распорядился Романовский.

Глядя вслед санитарной линейке, увозившей командира Корниловского полка, Деникин раздумчиво проговорил:

— Еще один военачальник ушел из наших рядов. Говорят, даже красногвардейцы изумлялись бестрепетной храбрости Неженцева.

А Ивлев вспомнил Новочеркасск, новогодний вечер в квартире Корнилова, в доме войскового старшины Дударева, домашние пельмени, гривенник, никому не доставшийся, и вздохнул. Вот тебе и восемнадцатый год! Для одного из тех, кто его встретил с Корниловым, он уже окончился.

— Куда же вы пропали? — Разумовская взяла Ивлева за локоть. — Мы сейчас на берегу Кубани похоронили Аллу Синицыну. Запомните, всего в пятидесяти шагах от этого домика… Если всех нас убьют, то, может быть, вы расскажете родителям Аллочки, где ее могила.

Корнилов вызвал Ивлева.

— Запишите, поручик, и немедленно отправьте в Елизаветинскую еще один мой приказ.

Ивлев развернул блокнот, взял в руки карандаш, подошел к окну.

Корнилов сел за столик, нахмурился и, прежде чем начать диктовать, вдруг совершенно неожиданно и не к месту вспомнил:

— Убегая из немецкого плена, я в конце концов так умаялся, что уснул на камне. Спал долго. Проснулся, вижу кругом только туман. Густым молоком заволокло небо и землю — ни зги не видно. Однако я хотел подняться и идти. Но едва поднялся, как из тумана выплыла Наталья, дочь моя, положила на плечи руки и силой усадила опять на камень: «Папа, поспи еще!» Я покорился ей и вновь уснул. А когда проснулся, не было уже тумана. А я сидел на краю обрыва. Сделай я шаг вперед — и ворон не собрал бы моих костей… Вот так-то, поручик, бывает. Впрочем, к чему я это все? — спохватился командующий и стал быстро диктовать:

«Ферма Кубанского кооперативного общества.

город Екатеринодар.

30 марта 1918 года.

ПРИКАЗ

станичному сбору станицы Елизаветинской № 190.

В дополнение приказа моего о всеобщей мобилизации приказываю произвести мобилизацию возрастов от 1918 до 1893 года включительно, причем всех казаков призыва 1918–1910 гг. включительно свести в пешие и конные сотни и вне прочих призывов распределить на три отряда для постоянной охраны станицы.

ГЕНЕРАЛ ОТ ИНФАНТЕРИИ…».

Корнилов взял из рук Ивлева карандаш и, как всегда, четко, очень разборчиво подписал приказ.

— Отошлите приказ сейчас же! Может быть, сотен пятнадцать станица наскребет для нас. И завтра же мы бросим их в дело. Впрочем, не завтра, а послезавтра, во время генерального штурма.

Вечер наступил с неумолкающими перекатами орудийного грома, с отблесками разрывов на черных стеклах окон. С фермы были видны три длинные линии, беспрерывно мигавшие огнями винтовочных выстрелов. Это, несмотря на вечернюю темь, красноармейцы стреляли из своих окопов.

Хан Хаджиев, прежде чем зажечь свечу на столе Корнилова, возле которой на карте лежали часы, браунинг и спички, завесил окно старым мешком.

— Хан, — вдруг сказал Корнилов, сев у столика, — как странно: я совсем недавно говорил с полковником Неженцевым по телефону, а он уже убит. И увезен с позиций в Елизаветинскую.

В голосе Корнилова было столько отчаяния и тоски! Глаза неестественно округлились и поблескивали лихорадочно. Лицо желтое и усталое. Когда Хаджиев зажег свечу, оно приняло бронзовый оттенок, а зрачки неимоверно расширились.

— Этакий неудачник Эрдели! Куда ни пошли его, всюду неудача, — проговорил Корнилов вне всякой связи с предыдущим.

Хаджиев внимательно всмотрелся в лицо Корнилова, и ему показалось, что он видит перед собой другого человека, незнакомого, а тот командующий, которого он знал, куда-то исчез.

— Ваше высокопревосходительство, — сказал хан, — я дал слово Таисии Владимировне, что всюду буду с вами. Сейчас же мне хочется уйти из этого дома. У меня предчувствие, что очень скоро снаряд ударит в него.

— Хан, — негромко произнес Корнилов, — вы сами когда-то говорили: если человеку суждено умереть, его убьет собственная тень. Значит, от судьбы никуда не уйти.

— Береженого бог бережет, говорит русская пословица, — настаивал на своем Хаджиев.

Но командующий поднял трубку полевого телефона и стал говорить с Марковым:

— Как дела, Сергей Леонидович? Что нового?.. Без перемен?.. Ну, это, пожалуй, всего хуже…

Хаджиев искоса поглядел на утомленное, темное лицо командующего, и ему показалось, что он увидел на этом лице ту предсмертную пыль, о которой когда-то говорил ему Курбан-Кулы, мудрейший из стариков Хивы…

Ивлев сидел на койке в маленькой комнатушке в три аршина длиной и глядел в единственное окно. Вскоре пришел хан Хаджиев и сел рядом.

— Вести с фронта приходят одна другой хуже, — сказал он. — Лучшие военачальники выбывают из строя. Бояр то подходит к телефону, то прислушивается к пальбе и удрученно качает головой, то, обхватив голову руками, надолго склонится над картой, то в изнеможении бросается на койку, но тут же вскакивает на ноги. Словом, места себе не находит…