Трое мужчин придвинулись поближе к монитору. В ящичке с двойными стеклянными стенкам находилась дюжина белых мышей. Половина из них были вялыми, изнуренными раковыми и еще не достигшими этой стадии опухолями, которые были выращены у них искусственно. Остальные шесть – здоровые, контрольная группа – суетливо бегали по клетке в поисках выхода. Все животные были снабжены цветными метками, позволявшими безошибочно идентифицировать каждое из них. Вокруг контейнера стояли видеокамеры и множество других устройств, дающих возможность зарегистрировать каждый момент эксперимента.

Бринкер указал на маленькую металлическую канистру, присоединенную толстым шлангом к одной стенке экспериментального контейнера.

– А вон там, Джон, они и сидят. Пятьдесят миллионов нанофагов «метка-2» – может быть, миллионов на пять больше или меньше, – и все готовы к работе. – Он повернулся к одному из лаборантов, который почти так же бесшумно, как Смит, появился рядом. – Ну, что, Майк, сделали уколы нашим маленьким пушистым друзьям?

Лаборант кивнул.

– Конечно, доктор Бринкер. Сделал лично десять минут назад. Один хороший укол для всей банды.

– Нанофаги получаются инертными, – объяснил Бринкер. – Их митохондрии работают такое непродолжительное время, что приходится предварительно защищать их чем-то вроде чехла.

Смит кивнул; он отлично понимал смысл такой операции. Молекула АТФ – аденозинтрифосфорной кислоты – поставляла энергию для большей части метаболических процессов. Но АТФ должна была начать вырабатывать энергию, как только вступала в контакт с жидкостью. А все живые существа состояли, главным образом, как раз из жидкости.

– Значит, инъекция – это нечто вроде шлепка для новорожденного? – спросил он.

– Совершенно верно, – подтвердил Бринкер. – Мы вводим каждому экспериментальному объекту уникальный химический сигнал. Как только пассивирующий сенсор нанофага обнаруживает его, чехол раскрывается, и окружающая жидкость активизирует АТФ. Наши машинки включают моторы и отправляются на охоту.

– Выходит, ваш чехол действует еще и как предохранитель, – понял Смит. – На тот случай, если какая-нибудь из ваших «меток-2» окажется не там, где следовало, – например, у вас в животе.

– Именно так, – согласился Бринкер. – Нет уникальной химической подписи – и активации нанофага не происходит.

Парих не полностью разделял восторг шефа.

– Есть небольшой риск, – вмешался в разговор молекулярный биолог. – Во время формирования нанофагов всегда присутствует некоторый процент ошибки.

– А это означает, что чехол иногда не формируется должным образом? Или датчик отсутствует, или он реагирует не на тот сигнал? Или в оболочке фага накапливаются не те вещества?

– Нечто в этом роде, – согласился Бринкер. – Но процент ошибки очень мал. Смехотворно мал. Черт возьми, он почти отсутствует. – Биолог пожал плечами. – Кроме того, эти штуки запрограммированы на убийство раковых клеток и вредных бактерий. Если несколько из них собьются с дороги и пару минут постреляют по ложной цели, никакой беды не будет.

Смит скептически приподнял бровь. Неужели Бринкер говорил серьезно? Может быть, риск и впрямь был очень мал, но все равно рассуждения ведущего ученого «Харкорта» больше подходили для лихого кавалериста. Хорошая наука всегда базировалась на бесконечных кропотливых трудах. И ее правила ни в коей мере не позволяли закрывать глаза на признаки потенциальной опасности, какими бы незначительными ни казались их масштабы.

Собеседник обратил внимание на выражение его лица и рассмеялся.

– Не переживайте так, Джон. Я вовсе не сошел с ума. По крайней мере, не совсем. Мы держим наши нанофаги на чертовски крепком поводке. Они надежно контролируются. Кроме того, рядом со мной находится Рави, который ни за что не позволит мне зарваться. Я вас успокоил?

Смит кивнул.

– Я лишь уточняю, Фил. Пытаюсь избавить мои шпионские мозги от излишних подозрений.

Бринкер ответил ему быстрой, немного кривой улыбкой и перевел взгляд на лаборантов, стоявших перед разными пультами и мониторами.

– Все готовы?

Сотрудники, один за другим, подняли вверх большие пальцы.

– Отлично, – сказал Бринкер. Его глаза сверкали от возбуждения.

– Нанофаг «метка-2», эксперимент на живом материале, серия первая. По моему сигналу… три, два, один… пора!

Металлическая канистра зашипела.

– Нанофаги выпущены, – пробормотал один из лаборантов, следивший за датчиком, присоединенным к канистре.

На протяжении следующих нескольких минут никаких видимых изменений не последовало. Здоровые мыши продолжали свою бесцельную суету. Больные мыши оставались такими же вялыми.

– Энергетический цикл АТФ завершен, – объявил наконец другой лаборант. – Жизненный цикл нанофагов завершен. Эксперимент на живом материале завершен.

Бринкер громко выдохнул и торжествующе поглядел на Смита.

– Вот и все, полковник. Теперь мы анестезируем наших пушистых друзей, вскроем их и увидим, какую часть их разнообразных раковых образований удалось изничтожить. Держу пари, что будет близко к ста процентам.

Рави Парих, продолжавший наблюдать за мышами, нахмурился.

– Мне кажется, Фил, что у нас произошел прокол, – вполголоса произнес он. – Посмотрите на объект номер пять.

Смит наклонился, чтобы лучше разглядеть то, о чем он говорил. Мышь под номером пять относилась к контрольной группе из здоровых животных. Ее поведение резко изменилось. Она двигалась рывками, то и дело тыкаясь головой в своих товарищей, и беспрестанно открывала и закрывала рот. Внезапно она упала на бок, несколько секунд ее корчило – было ясно, что животное испытывало мучительную боль, – а потом дернулась и замерла.

– Дерьмо! – бросил Бринкер, тупо уставившись на мертвую мышь. – Ничего такого просто не должно было случиться.

Джон Смит нахмурился и вдруг решил повторно проверить, хорошо ли «Харкорт-био» соблюдает все предписанные меры безопасности. Сейчас же оставалось только надеяться на то, что защита действительно так надежна, как его убеждали Парих и Бринкер, поскольку тому, что у них на глазах убило совершенно здоровую мышь – чем бы оно ни являлось, – лучше было оставаться запертым в недрах этой лаборатории.

Время шло к полуночи.

В миле к северу огни Санта-Фе отбрасывали теплый желтый отблеск в ясное, холодное ночное небо. Впереди, в верхних этажах Теллеровского института пробивался сквозь задернутые шторы свет электрических ламп. Дуговые прожектора, установленные на крыше здания, освещали прилегавшую территорию, и от всех предметов, находившихся на земле, ложились длинные черные тени. Маленькая рощица пиний и можжевельника возле северной стороны забора была полностью погружена в темноту.

Паоло Понти полз к забору по высокой сухой траве. Он прижимался к земле и следил за тем, чтобы не выбраться из тени, где благодаря черной трикотажной рубашке и темным джинсам он был почти невидим. Итальянцу было двадцать четыре года. Стройный спортивный молодой человек. Шесть месяцев назад, устав от жизни университетского студента-вечерника, обучающегося на благотворительное пособие, он присоединился к Движению Лазаря.

Движение предложило ему смысл жизни, наличие осознанной цели и такие острые ощущения, каких он прежде даже вообразить себе не мог. На первых порах тайная присяга, в которой он поклялся защищать Мать-Землю и уничтожать ее врагов, казалась ему мелодраматической глупостью. Однако через некоторое время Понти проникся принципами и кредо Лазаря и предался им с таким рвением, которое удивило его знакомых и, едва ли не сильнее всех, его самого.

Паоло оглянулся и посмотрел через плечо на небольшую тень, двигавшуюся, также ползком, вслед за ним. Он познакомился с Одри Каравайтс на митинге Движения Лазаря в Штутгарте месяц тому назад. Американке был двадцать один год; родители вместо подарка по случаю окончания колледжа отправили ее в путешествие по Европе. Музеи и церкви успели изрядно ей надоесть, и она из пустого любопытства пошла на этот митинг. Любопытство резко изменило всю ее жизнь – Паоло прямо с митинга затащил ее к себе в кровать, а потом и в Движение.