Несколько минут стою молча. Не шевелюсь. Слышу только приглушенное шипение воды. И больше ничего. Тишина ватная, пронизанная леностью вечера. Хрустальная. Очень нежная.

Медленно сползаю вниз по гладкой стенке. Утыкаюсь носом в колени. Капли собираются на волосах и ручейками стекают вниз. Прекрасное зрелище. Мне плевать, видит ли меня Романов, и что он об этом думает. Между нами прозрачная перегородка, а на самом деле, бетонная стена. Шириной в метр.

– С тобой все в порядке? – доносится до меня его вопрос. Даже без иронии. Но и без беспокойства. Так, больше для проформы.

– Вроде бы, – не очень уверенно отзываюсь я.

– Ты сидишь на полу.

– И что? – мой последний железный аргумент. О который можно разбить все, включая его терпение.

– Прекрати, – раздраженно огрызается он. – Заканчивай и выходи. Хочу с тобой поговорить.

Первый раз, когда бы мы могли сойтись в желаниях, сходит на «нет». Мы расходимся в кардинально противоположных направлениях. Говорить мне сейчас хочется меньше всего.

– Сегодня я была на оглашении завещания, – именно с этими словами я появляюсь в гостиной, завернутая в полотенце. Делаю несколько уверенных шагов к бару и наливаю себе бокал виски. Кубики льда приветливо звенят мне в ответ.

Сколько надо времени, чтобы взять себя в руки? Немного, если умеешь себя контролировать. Если ты не на грани истерики и в тебе осталось еще нечто такое, что способно поддерживать твою спину идеально прямой.

– Вновь обрела некогда утерянную независимость? – Романов сидит на диване и при этих словах язвительно приподнимает одну бровь. Надо сказать, смотрится он великолепно. Вписывается всей своей натурой в интерьер и подходит к нему по стилю. Расслабленный, с холодной усмешкой на лице. В дорогом костюме и белоснежной рубашке. Чуть отрешенный, словно я своим присутствием отвлекла его от важных размышлений, но с горячим цепким взглядом, направленным на меня. И мне это нравится. Если особо не прислушиваться к нему, то по этому взгляду можно сказать, что я не пустое для него место. Сегодня. – Дальше последует тирада о свободе? Опережая дальнейшие твои рассуждения на эту тему, хочу сказать, что дерзай.

В его словах слышится, если не угроза, то точно предупреждение. При чем довольно откровенное. Игнорирую.

Не спеша делаю глоток из бокала, медленно к нему приближаясь. Шаг за шагом, пока не останавливаюсь прямо напротив него.

– Тебе нравится, когда с тобой трахаются из-за денег? – одно движение, и я оказываюсь у него на коленях. Лицом к лицу. По старой памяти. Чуть сжимаю бедра, так что чувствую прикосновение колючего материала к обнаженной коже. Как по нервам. В одной руке продолжаю сжимать стакан с виски, а другой быстро пробегаюсь по вороту его рубашки.

И в лучших традициях, он не реагирует на меня. Никак. Совсем. Не делает ни одного движения навстречу.

– Если честно, мне плевать из-за денег или по каким-то другим причинам, – он чуть отклоняется назад и криво улыбается. – Ты помнишь, что я тебе говорил в первую нашу встречу? Так вот, сядь на свое место и внимательно меня выслушай, – и, видя, что я не шевелюсь, твердо добавляет. – Прямо сейчас.

– Может быть, у тебя какие-то проблемы? – поднимаясь, фыркаю я. – Трудное детство или отсутствие отца? Почему ты такой невыносимый?

– Нормальное детство, как у всех, – пожимает плечами он. – И никаких проблем.

Глоток виски. Глоток виски. Глоток виски. Уже сидя в кресле напротив. Закинув ногу на ногу. С сигаретой в дрожащих пальцах. И нарастающей злостью.

– Незаметно, – и еще один глоток виски. Для душевного равновесия.

– Аня, – Романов продолжает улыбаться, глядя как я уничтожаю спиртное. – Когда ты так близко, мне трудно сосредоточиться, и мои родители здесь совсем не при чем. Когда ты попала к Морозову?

Сложнее всего переключиться на последний вопрос. В данной ситуации. Мозг просто не желает ничего слышать. Он воспринимает слова как неразборчивый набор звуков. Пустых звуков. Он не дает активировать память и извлечь из нее хоть какие-либо данные.

– Не знаю, года два назад, – раздраженно отмахиваюсь я.

– Точнее.

– Может быть, три. Или около того.

– Кто-нибудь из твоих родных знал, куда ты подевалась?

Мне приходится прикурить еще одну сигарету. Нервно выпустить дым в потолок. Мне приходится призвать на помощь все свое терпение, чтобы не выругаться матом. Потому что все его вопросы полная херня. От начала и до конца.

– У меня только брат, а мы не очень-то ладим, чтобы перед ним отчитываться.

– Хорошо, – Романов сдержанно кивает. Бл?дь, в нем столько спокойствия, что в пору вешаться. Он так внимательно на меня смотрит, словно мы сидим за столом переговоров или на допросе у следователя. Вывод напрашивается только один: если уж он решил поговорить, то так тому и быть. И никакие ухищрения не дадут сбить его с этого пути.

Дальше мои представления о допросе несколько расходятся с реальностью. Романов протягивает руку и берет меня за лодыжку. Чуть сжимает пальцами и осторожно проводит ладонью по коже.

От неожиданности вздрагиваю.

– Потому что все эти три года ты находишься в розыске, – невозмутимо продолжает он. Его рука перемещается чуть выше. К коленям. Он медленно гладит мои ноги, подбираясь выше к бедрам.– Как без вести пропавшая, милая. Тринадцатого марта от твоего брата в местную полицию поступило заявление о твоем исчезновении. Пришло время признать тебя мертвой. Ты как-то говорила, что в тебя стреляли?

Риторический вопрос, на который не нужен ответ. Он вытекает из всего вышесказанного и как-то совершенно по-бл?дски сияет неутешительными выводами.

Вдруг Романов резко притягивает меня к себе и шепчет на самое ухо:

– Я смог тебя удивить?

Если честно, не особо. Просто паззл в голове медленно и уверенно сложился. Деталь за деталью. И появилась картинка. Печальная такая. Безрадостная. Возможно, даже траурная. И насколько я понимаю, траур должен был быть по мне. Но это неважно. Сейчас неважно.

Я не открыла Америку и мне ее не открыли. Я не удивлена и не ошарашена. Так зачем же мне сейчас убиваться над поскудностью своего братца? Правильно, ни к чему.

К чертям летит мое полотенце. Туда же отправляется его рубашка. Ровно за моей показной неприступностью. Гордостью. Самолюбием. И еще чем-то там, что я лелеяла при каждой с ним встрече.

Глупо, конечно, было сопротивляться так долго. И бессмысленно. Потому что нет прекрасней минут, в которые ощущаешь себя желанной. И нужной. Хоть на какое-то время.

Только секс. Но это такой секс, когда забываешь обо всем, что творится за пределами стен. Даже если там конец света. Наводнение или Третья мировая война. Чтобы не происходило в той, другой реальности не имеет значения. Есть и Я и Он. А все остальное пустое. И будто бы незначительное.

Впечатление сохраняется ровно до первого спокойного и размеренного вдоха. А потом мир возвращается на свое место. Небо становится небом, а земля землей. Со всеми ее проблемами и катастрофами личного характера.

Появляется перспектива его скорого ухода. И я вроде бы не хочу о ней думать и придавать значения, но как-то приходится. Приходится ждать этого момента. Чтобы почувствовать горькую, как полынь обиду. Саднящую боль, растекающуюся по височным венам. Чтобы остаться одной. До следующего раза.

Смятые простыни, ночная тишина. Незажженная сигарета. Недопитое виски. Кажется, я ему уже говорила «Тебе пора, уходи». Как раз, когда мы перебирались из гостиной в спальню. Получилось даже язвительно. Хоть и из последних сил. На пределе.

Все равно, он не услышал. Или сделал вид. Оборвал мою фразу быстрым поцелуем. Не в губы – в шею. В место, где, как правило, бьется пульс. Но он бился у меня в истерике. Клинической.

А теперь действительно уходит. Собирается неторопливо и не смотрит в глаза.

И я не смотрю. Ни в глаза, ни на него. Все больше в стену. Будто она гораздо интереснее.

– Я позвоню, – уже на пороге.