Этот образ Адама можно рассматривать как идеальный образ того, чем должен или желает быть духовно отвергнутый человек, а именно, как образец упущенного физического, морального и духовного совершенства. До своего грехопадения Адам был совершенным человеком; в нынешней интерпретации он репрезентирует для тех, кто верит, спроецированную мечту о человеческом совершенстве. Вначале он был ритуально чист и не нуждался в молитвах, жертвоприношениях и каких бы то ни было других христианских обрядах, которые в настоящее время символически связывают людей с Богом, — обрядах, которые являются всего лишь неадекватными заместителями тех полностью удовлетворяющих непосредственных отношений «лицом-к-лицу», которые, как считается, когда-то связывали Адама с Богом. Отведав запретный плод, Адам — символ невинного человеческого «я» — стал ритуально нечист и, следовательно, выпал из связи с сакральным миром и своим Богом. Осквернение всего человечества и привнесение первородного греха произошли, когда Адам посредством орального и пищеварительного акта проглотил священный, ритуально запретный плод. Становясь ритуально нечистым, Адам, человеческий отец всего, оскверняет всех рождающихся от него людей. Когда Адам, образ всех людей, совершил грехопадение, грехопадение совершил и человек (референт). Таким образом, человеческое видение своего чистого «я» всегда символически сопровождается чувством вины и моральным обвинением в неполноценности, поскольку идеал морального и духовного совершенства остается для него недостижимым. Для тех, кто верит в эти символы, биологические поколения, перечисленные в Священном Писании и предположительно восходящие к Адаму, являются подтверждением их ощущений по поводу мистической заразы и передачи духовного осквернения. «После Адамова грехопадения потомство Адама словно стая бескрылых птиц, которым все еще суждено жить только в духовном небе Божием, но которые тем не менее способны лишь ползать по земле».

Христос-символ, «Новый Адам», — это образ человеческого морального «я» и моральной жизни коллектива, установленный в форме семейной жизни и в значительной степени ее выражающий. В этом Новом Адаме люди могут проявить совершенную моральную любовь к своим отцам, а через их родство с ним и отцом — и ко всем другим людям как своим братьям. Враждебные чувства подавляются. Образы восставшего Адама и его привлекательной жены (матери всех людей), выполняющие функцию выражения человеческих ошибок и пробуждения глубоко запрятанных на нерациональных уровнях запретных фантазий, отодвигаются в сторону и вытесняются в описываемой драме. Каждый человек и весь коллектив в целом «спасаются» от самих себя и от своего чувства вины. Сыновья убивают самих себя и в образе Христа косвенным образом добровольно приносят себя в жертву своему отцу в «совершенном акте любви». В этом совершенном акте не может быть никакой ненависти. В нем отцы и сыновья превращаются в одно, и братья объединяются в божественной благодати.

«Семейная» трапеза дает идеальный набор образов для пробуждения тех глубоких чувств, о которых идет речь. Пища и питье как факты располагаются в самом средоточии человеческих чувств [34]. В семейной трапезе и разделении пищи с братьями, сестрами и родителями пища приобретает моральную значимость. Вокруг нее могут получить выражение значения семейной жизни и становится значимым моральный авторитет общества. Кроме того, здесь могут быть выражены глубокие позитивные чувства любви, которые люди испытывают друг к другу, и могут обрести символичность те эмоции, относящиеся к глубоким видовым уровням, которые Кропоткин определил как «взаимопомощь» [75].

И благодаря им и вместе с ними в символах жестокостей убиения на кресте может также протекать и очищаться их противоположность — враждебность и ненависть. Люди убивают старшего брата и преподносят отцу, который, как они подспудно верят, ориентируясь на сфантазированный образ своих семей, вполне должен одобрять такие садистские коллективные действия и требовать их. Миф мессы и распятия очищает людей от осквернения их собственного «я» и от коллективного осуждения. Их виноватые «я» могут быть освобождены от страданий каждой отдельной жизни и от коллективного запаса страданий, накопленного поколениями. Состязательные чувства враждебности, заключенные в организованной жизни, могут быть загнаны вглубь или преобразованы в духовную идентификацию с принесенным в жертву сыном. Очищение от ненависти и вины в его убиении и исполнение благодати за «пиршественным столом», за которым собрались родственники — идеальные сыновья, предстающие перед милостивым отцом, — символически отображены в актах дарения и приема даров, совершаемых в двух частях мессы верных. Это диалог, обмен знаками между Богом и человеком. Сакральный образ семьи дает могущественные символы для пробуждения всей палитры человеческих чувств и мобилизации людей на моральное действие.

Дюркгеймовское понятие альтруистической формы самоубийства, часто обнаруживающейся в действиях людей [42b], теория взаимопомощи между особями разных видов, в том числе между людьми, Кропоткина [75] и теория тотемизма Фрейда [51e] помогают нам понять позитивные факторы, вносящие лепту в эффективность жертвоприношения и его эмоциональную убедительность для верующих людей. Альтруист может расстаться с жизнью во имя моральной жизни коллектива или ради сохранения некоторого морального принципа. Многие виды, в том числе другие приматы, «жертвуют» своим эгоистическим удовлетворением ради того, чтобы помочь другим членам группы или принести им какую-то пользу. Все это не конкуренция и не индивидуальная борьба за существование. Эта форма «любви», забота о благе и пользе других, выражена в своей крайней форме в священном понятии Агапе. Нюгрен пишет: «Агапе представляет собой спонтанный и немотивированный... свободный дар, [который] индифферентен к личным качествам [злых или добрых людей. Он] свободно расходует самого себя»[272].

Идеальная неэгоистическая любовь — олицетворение самопожертвования и взаимной помощи, доходящих до того, что само «я» может быть разрушено ради коллективного морального порядка. В мессе каждый сын умирает ради своего отца и, делая это, подчиняет себя авторитету морального порядка. Поскольку обряды, которыми окружено жертвоприношение, являются в известной степени ритуалами смерти, выражающими желание бессмертия и страх перед смертью и разрушением «я», то они также позволяют людям, благодаря предвосхищению своей кончины и добровольному и косвенному переживанию Его страданий и смерти, закалить самих себя и тем самым подготовиться к смерти. Это долгое приготовление к смерти в постоянном повторном разыгрывании смерти Христа помогает им избавиться от тревог и взять под контроль свой панический страх. Миф о победе человека над трагедией человеческой смерти в акте дарения всего себя Богу через образ принесенного в жертву Христа позволяет каждому добровольно пожертвовать самим собой и, сделав это, себя спасти.

Основная тема христианского мифа, если взглянуть на нее как на драму, видится как страшная борьба между жизнью и смертью за судьбу каждого человека, находящая кульминацию в окончательной победе жизни. Жизнь Божественного существа — его рождение, страдание, смерть и воскресение из мертвых — дает ей основную сюжетную линию. Действенность этой сакральной пьесы кроется в преобладающей идентификации аудитории со священным героем и во вторичной идентификации с его врагами. Именно благодаря тому, что члены человеческой аудитории идентифицируют себя с человеческим героем, одерживающим триумфальную победу, верующий и аудитория Христа также одерживают победу над смертью.