Кладбище, обособленное и отделенное от живых, но вместе с тем всегда остающееся материальной частью культурного оснащения Янки-Сити, перебрасывает мост между двумя временами, завершая одно и открывая другое. По мере того как человек претерпевает физическое изменение, «конвейерная линия» социального времени переопределяет его изменяющееся место в сообществе и несет его вперед до тех пор, пока, наконец, с наступлением смерти, церемониально не перебрасывает его в новый комплекс значений, где человеческое время не определяет более его существование. Некоторые из материальных символов кладбища играют определенную роль в связывании времени вечности с человеческим временем. В этих знаках можно обнаружить человеческую судьбу, как ее понимают в Янки-Сити. Давайте же их исследуем.
Кладбища Янки-Сити разделены на участки разных размеров, которые обычно находятся в собственности конкретных семей, иногда ассоциаций. Могильные участки обозначаются фамилиями семей, которые ими владеют. Индивидуальные могилы, оснащенные индивидуальными каменными указателями, располагаются в границах участков в определенном порядке — чаще всего в соответствии со статусом умерших индивидов в семье и предписаниями господствовавшего на момент их кончины стиля погребения.
Эмоции и мысли живых по отношению к своим мертвым всегда выражают антитетические элементы, проявляющиеся в размещении умерших. Человеческое время постоянно предъявляет свои претензии на контроль над вечностью; сохранение идентичности умерших частично зависит от того, как они будут размещены во времени и пространстве живых. Человеческие представления о пространстве продолжают использоваться и в локализации умершего. Местонахождение умерших во времени и пространстве помогает поддерживать их реальность для тех, кто желает и далее сохранять с ними отношения. Кладбище своими материальными знаками помогает поддерживать эту систему значений и чувств.
Кладбище как коллективная репрезентация — это и город мертвых, и их сад. В коллективном мышлении жителей Янки-Сити оба эти символа сплавляются и сливаются воедино. Самое современное кладбище в сообществе, которому уже более сотни лет, акцентирует свои природные обстановки и подчеркивает символы природы, но лишь постольку, поскольку они оформлены и выражены в планировке формального сада, заключены в определенные границы и находятся под контролем людей и общества. Это миниатюрная символическая копия парковой зоны в пригороде, где селится высший класс, или развитие планировки английских садов[174] аристократических семей. Это символический город, возведенный в форме сада мертвых.
И «сад», и «город» в нашей культуре являются женскими образами; первый произволен от более древнего символа Матери-Земли. Сад, кроме того, является одновременно символом жизни и смерти. Как место, он символизирует жизнь, жизненную энергию, рост и плодородие земли. Как символ процессов, происходящих в этом месте, он выражает чувства, связанные с включенностью человека в вечный круговорот жизни и смерти; его кустарники и цветы рождаются и умирают, а потом снова рождаются; его жизнь умирает, разлагается и обогащает почву, на которой вновь рождаются и расцветают новые растения и кустарники. Лето и зима, жизнь и смерть вечно воспроизводят себя в процессах, происходящих в саду, и этот артефакт создается и контролируется человеческой волей.
Элм-Хайлендз, самое современное кладбище Янки-Сити, было освящено в первой половине прошлого века как «сельское место погребений», где облагороженный ландшафт объединил «красоту природы с искусством садовой скульптуры, создав тем самым кладбище-сад». По случаю его освящения граждане сочинили два специальных гимна. В обоих для обозначения кладбища и возвращения живых в материнское и женское место упокоения открыто используются материнские и женские символы. Один из них, из которого взята приводимая ниже цитата, кроме того, признает кладбище как «Город Наших Мертвых» и апеллирует к общей участи живых и мертвых и их обоюдной надежде на обретение бессмертия через связь со сверхъестественной силой Христа.
Автор гимна открыто говорит о возвращении «утомленных детей» к «материнской груди» Природы, где они находят вечный «покой». Более очевидный женский символизм, предполагаемый погружением тела в открытую могилу, которая затем заключает его в «тело Матери-Земли», на сознательном уровне неприемлем для членов нашей культуры. Подсознательно же открытая могила и утроба сопоставимы; кроме того, они соответствуют социальным допущениям наших обрядов перехода. Обряд и факты рождения отделяют новорожденного индивида от чрева матери, а по завершении череды жизненных событий обряды и факты смерти замыкают жизненный цикл возвращением человеческого тела в материнское тело Природы. Христианские обряды крещения и обряды, которыми окружена смерть, символически признают значения, придаваемые этим фактам. Например, в католической церкви литургия Великой субботы эксплицитно трактует крещение как обряд и рождения, и смерти, доводя до ясного уровня понимания вагинальную значимость «погружения» в воды купели. С другой стороны, соборование и христианские похороны нелогически — но при этом весьма действенно — символически устанавливают значения смерти как одновременно конца и начала, как обряда смерти и обряда рождения.
Говоря об «утомленных детях», находящих «покой», автор сакрального стихотворения противопоставляет неподвижный вечный мир сакрального времени утомлению тех, кто движется в человеческом времени. Возвращение «детей» к груди матери, назад, к началу своего времени, где начало и конец одно и то же, может затронуть и пробудить могущественные, хотя и неутоленные человеческие чувства и позитивно использовать их для снятия тревоги, связанной со смертью. Оказывают ли «умиротворенное» равновесие и покой пренатального существования какое-нибудь влияние на постнатальное значение опыта — вопрос спорный, однако сильное желание сохранить тесные и неизменные отношения с матерью и инфантильная потребность в обладании ею являются вполне задокументированными человеческими влечениями. Эти чувства (см. с. 547-549), морально высказываемые в сакральных символах освящения и внеморально переживаемые в бессознательных желаниях людей, соединяются с женским символом Природы, начала и конца человеческого времени. Кладбище как объект, посвященный Богу и человеку и освященный для «наших мертвых», его могилы, кладбище как город и сад — все это культурно контролируемые женские символы. Следует предположить, что их значимость не только вытекает из логических и нелогических значений культуры, но и глубоко укоренена в жизни человека как животного.
Фундаментальная сакральная задача кладбища состоит в том, чтобы дать подходящие символы для обозначения и выражения надежды человека на обретение бессмертия посредством веры и ритуала христианства, а также в том, чтобы уменьшить его тревогу и страх перед смертью, обозначающей исчезновение его личности — т.е. окончание его жизни — для него самого и для тех, кого он любит. Подтверждение наличия потусторонней жизни для мертвых, уже покоящихся на кладбище, и для тех, кого в данный момент хоронят, — это и утешительное обещание потусторонней жизни для живых. Сохранение умерших членами общества поддерживает непрекращающуюся жизнь живущих. Уверенность живых в том, что жизнь длится вечно, зависит от того, насколько им удастся сохранить живыми мертвых. Стоит лишь мертвым умереть реально, т.е. в вере тех, кто провожает их в последний путь, как сразу же оказывается, что должны умереть и они. Кладбище — это устойчивый физический знак, вещественный и зримый символ согласия между людьми в том, что они не дадут друг другу умереть. Лишь для очень немногих оно является сакральным или иногда открытым признанием того, что власть традиции и конвенции превосходит силу их рациональных убеждений.
