«Да ну?» — отозвался рабочий с лопатой.
«Звучит-то все ладно, — сказал рабочий с киркой, — да только заботит его не то, что это место недостаточно хорошо для его папы с мамой. И не то, что оно не очень ему подходит. Держу пари, что его сынку и дочке не нравится таскаться с ним сюда, вниз, чтобы ухаживать за могилкой дедушки и бабушки».
«Точно, — подхватил рабочий с лопатой. — Это напоминает его ребятишкам о том, что их старик совсем недавно выбрался из лачуги у реки».
«Я думаю, ребята, вы неправы, — сказал мистер Уотсон. — Я иногда вижусь с мистером Старром в обществе Лосей. Он всегда останавливается и заговаривает со мной. В последний раз, увидев меня, он спросил: «Чарли, как дела?» И я ответил ему: «Прекрасно». «А как поживает жена?» — спросил он, и я сказал: «У нее тоже все хорошо».
Двое рабочих ничего не сказали. Они возобновили работу. Мистер Уотсон же ушел к себе в контору. После того, как он удалился, Джонс сказал:
«О Христос, Чарли задницу любому поцелует за четвертной».
Они продолжали копать.
Попытки мистера Старра собрать «всю» свою семью в более предпочтительно расположенном месте с тем, чтобы дать эффективное выражение своему недавно приобретенному положению в классовой системе Янки-Сити, отражают некоторые социальные и психологические конфликты, заключенные в семейной и статусной структурах Янки-Сити. Успешный подъем человека с низкого статуса, полученного от рождения, на более высокую позицию, увенчивающийся тем, что его репродуктивная семья, включающая его жену и детей, занимает место на более высоком классовом уровне, нежели семья его родителей, в которой он родился, неизбежно вносит в отношения между членами этих двух семей мощное напряжение. Обычные способы поведения родителей, детей и других членов семьи перестают быть пригодными для всех возникающих ситуаций. Похоронные и погребальные обряды, а также другие обряды перехода, сопровождающие периоды кризиса и стресса, оказываясь включенными в опыт мобильных семей, иногда доводят это напряжение до открытого конфликта. В таких случаях люди оказываются во власти самых глубоких и самых иррациональных тревожных чувств, какие только способны овладеть человеком.
В момент смерти амбивалентные чувства враждебности и любви, обычно существующие во всех семьях между такими родственниками, как родители и дети, братья и сестры, а также между свекрами и свекровями (тестями и тещами) и супругами их детей, аккуратно и осторожно обходятся с помощью конвенций и традиционных форм символического поведения, свойственных нашим ритуалам смерти. Во многих обществах амбивалентные чувства любви и враждебности, испытываемые живыми в отношении умерших, выражаются и регулируются представлениями о том, что сакральная душа умершего враждебно относится к живым. Следовательно, траурные церемонии позволяют символически выразиться и горечи любви, и агрессии враждебности. У австралийских аборигенов и многих других народов считается, что мертвые имеют по две души: одна из них дружелюбная и хорошая, другая — недружелюбная и плохая. Похоронные и траурные обряды выражают любовь к хорошей душе и бережно направляют ее к священному тотему, одновременно отпугивая злую душу от группы враждебными угрозами.
Жителям Янки-Сити такое ощущение, будто душа враждебна живущим, не свойственно; чувство вины же, испытываемое живыми в связи с некоторой враждебностью в отношении умершего человека, часто находит выражение в сожалении по поводу неправильного обращения с этим человеком, когда он был еще жив. Если австралийские аборигены используют сакральные символы для контроля над душами умерших с тем, чтобы уничтожить их и обрести уверенность в том, что они перенеслись в место, надежно удаленное от живых, то жители Янки-Сити превращают свои кладбища в сакральные царства любви и уважения, где в отношении умерших выражаются лишь позитивные и нежные чувства [139a]. Умершие хранятся, так сказать, в интимной близости к любви живых. Их заботливо оберегают, и кладбище является известной частью города.
Часто бывает так, что на похоронах появляются родственники, которые выражают свою печаль и признаются в «неоправданных» недобрых чувствах к умершему, которого, когда он был еще жив, они сильно недолюбливали и избегали. Формальное и неформальное поведение во время похорон иногда завершается улаживанием старых ссор и реинтеграцией в семью взбунтовавшихся ее членов. Это достигается благодаря чувству враждебности секулярных живущих членов семьи к умершему человеку, которое во время кризиса смерти и его обрядов превращается в чувство вины. Между тем, некогда обычный живой человек, а ныне умерший, превращается в их мыслях и чувствах в сакральную личность. Обычные живые люди с их враждебными мыслями чувствуют себя неправыми перед умершим; внешняя агрессия часто переносится внутрь, на собственное (виноватое) «я».
Семьям, не подвергшимся разлагающему влиянию социальной мобильности некоторых своих членов, легче справиться с этим кризисом и его трансформациями, нежели семьям, в которых такая мобильность существовала. Человек, попытка которого реализовать свои амбиции, добравшись до вершины, увенчалась успехом и который, в итоге, сознательно или же не сознавая того отверг своих родителей, их ценности и образ жизни, оказывается в подобной ситуации особенно уязвимым. Когда родители умирают и на него наваливается чувство вины, он должен обладать каким-нибудь сильным внутренним оружием, чтобы уберечь собственное эго от погружения в пучину самоуничтожительных угрызений совести. Его моральное «я» оказывается предателем и обрушивается на все то, чем он является и что он для себя сделал. В силу того, что значительная часть его моральной жизни протекает в глубине его бессознательного и находится там еще со времен детства, когда он интернализировал многие моральные ценности и представления своих родителей и сделал их частью самого себя, он абсолютно уязвим и беззащитен. То, чем он стал теперь, должно быть чуждым тому, чем он когда-то был. Несмотря на то, что он, возможно, создал какие-то рассудочные внутренние рычаги, позволившие ему «покинуть дом», он и фактически, и эмоционально все еще чувствует преувеличенную вину мобильного человека.
В течение своей жизни он, участвуя в борьбе за успех, которого так жаждут многие американцы, возможно, не раз пренебрегал своим отцом, иногда унижал и позорил его; своим браком и жизнью с женщиной из высшего слоя общества он часто душераздирающе ясно давал понять своей матери, что она ему не ровня. Независимо от того, насколько успешно мобильные люди освобождаются от уз, связывающих их с матерью, лишь очень немногие из них могут защитить себя от того всепоглощающего чувства вины, которое нормальные люди переживают в менее острой форме как следствие амбивалентных чувств, испытываемых ими к близкому человеку. Извлечение тел матери и отца из их малопрестижных могил и перенос останков в траурное великолепие «погребения на холмах Элм-Хайлендз» не только позволяют виноватому сыну отреагировать[178] свое чувство вины и иногда избавиться от него, но и предоставляют возможность выставить напоказ свое богатство перед менее высокопоставленной родней, переместив своих родителей туда, где они символически должны будут войти в соответствие с требованиями его нынешнего статуса.
В чувствах мобильного человека акцентируется также еще один мучительный фактор, вступающий в действие во время кризиса смерти. Наше общество всегда выдвигало на передний план ценности индивидуализма; в число наших основополагающих демократических догм входят свобода и права независимой совести и независимого интеллекта. Мы, особенно представители среднего класса, учим наших детей быть самоуправляемыми автономными личностями, хотя в глубинах нашей моральной и религиозной жизни кроется строгое осуждение всякого, кто не подчиняется традиционным групповым правилам общежития. Если чувство греха является результатом нарушения священных правил, которые, как считается, связывают воедино человека, общество и Бога, а эти правила считаются сформулированными Богом и являющимися Его выражением, то автономный человек на протяжении ранних стадий своего развития либо должен интернализировать окружающий его социальный мир таким образом, чтобы в итоге сложилась личность, никогда не вступающая в разногласия с Богом и обществом (а это задача невыполнимая), либо должен постоянно сталкиваться с муками внутреннего и внешнего конфликта. Он никогда не найдет такого места, где была бы гармония, ибо то, что он из себя представляет как моральное и интеллектуальное «я», и то, чем он должен быть как личность, противостоящая тому давлению, которое оказывается на нее правилами секулярного и сакрального миров, никак не могут прийти в согласие друг с другом. Боль и вина, ощущаемые «грешным человеком», которого его автономия увела от традиционных моральных правил, являются неизбежным результатом тех противоречивых ценностей, которые исповедует наше общество в отношении него и ему подобных. Мы поощряем автономию и приучаем к ней молодых, но втайне, а иногда даже открыто осуждаем тех, кто действительно превращается в автономную личность. Упорный и удачливый мобильный человек развивает в себе механизмы защиты от этого, но его броня никогда не оказывается достаточной для того, чтобы уберечь его от чувства вины «за то, что он делает и делал то, что ему нужно было делать». Когда его родители или другие любимые им люди умирают, он неизбежно переживает более глубокое чувство эгоистической вины, нежели немобильный человек, который соблюдал правила, свел к минимуму внутреннее принятие решений, максимизировал свою покорность перед внешними социальными требованиями и тем самым встроился в конвенциональные места, предусмотренные для подобных ему людей социальными традициями.
