— Как ты мило обустроил это местечко. Колледж-шик.

— Если пришла критиковать, обратную дорогу сама знаешь, — бормочет он в подушку.

— Не-а. Ты знаешь, как я отношусь к мусору. Он ведь такой… однофункциональный.

Сент-Клер многострадально вздыхает.

Я убираю стопку учебников с его рабочего кресла, и из страниц выпадает несколько эскизов. Все тёмно-серые рисунки анатомических сердец. До этого я видела лишь его каракули, ничего серьёзного. И хоть, по правде, Джош сильнее в технической части, эти рисунки прекрасны. Сильны. Страстны.

Я подбираю их с пола.

— Они удивительны. Когда ты их нарисовал?

Тишина.

Осторожно возвращаю сердца обратно в учебник по основам государства, стараясь не запачкать рисунки.

— Так. Сегодня мы празднуем. Ты единственный мой знакомый, что остался в Париже.

Ворчание.

— Немногие рестораны подают фаршированную индейку.

— Мне не нужна индейка, просто признание, что сегодняшний день особенный. Они об этом… — я указываю на окно, хотя Сент-Клер и не смотрит, — … даже не подозревают.

Он сильнее укутывается в одеяла.

— Я из Лондона и не отмечаю День благодарения.

— Пожалуйста. В мой первый день ты сказал, что ты американец. Забыл? Нельзя менять национальность как костюм по необходимости. Сегодня наша страна объедается пирогами и жарким, и мы должны присоединиться к празднику.

— Гм.

Всё идёт не так, как запланировано. Время сменить тактику. Сажусь на край кровати и толкаю его ногу.

— Пожалуйста? Большое пожалуйста?

Тишина.

— Ну же. Я хочу повеселиться, а тебе нужно подышать свежим воздухом.

Тишина.

Разочарование нарастает.

— Ты же понимаешь, день отстойный для нас обоих. Ты ведь не единственный здесь застрял. Я на всё согласна, лишь бы оказаться сейчас дома.

Тишина.

Делаю медленный глубокий вздох.

— Прекрасно. Хочешь знать, в чём дело? Я о тебе беспокоюсь. Мы все о тебе беспокоимся. Чёрт, да мы говорим о тебе целыми неделями, и я единственная шевелю губами! То, что произошло — ужасно, но ещё ужаснее, что мы ничего не можем сказать или сделать, чтобы изменить ситуацию. Да, я ничего не могу поделать, и это меня бесит, потому что мне противно видеть тебя в таком состоянии. Но знаешь что? — Я отхожу в сторону. — Не думаю, чтобы твоя мама хотела, чтобы ты убивался над тем, что нельзя контролировать. Она хотела бы, чтобы ты продолжал пробовать. И думаю, она захочет услышать как можно больше приятных новостей, когда ты приедешь домой в следующем месяце…

— ЕСЛИ я приеду домой в следующем месяце…

— КОГДА ты приедешь домой, она захочет видеть тебя счастливым.

— Счастливым? — Теперь он выходит из себя. — Как я могу…

— Хорошо, несчастливым, — быстро отвечаю я. — Но она не захочет видеть тебя в таком состоянии. Она не захочет слышать, что ты перестал ходить на занятия, перестал пробовать. Она ведь хочет увидеть, как ты окончишь школу, забыл? Ты так близок к цели, Сент-Клер. Не сдавайся.

Тишина.

— Прекрасно.

Это несправедливо, неразумно сердиться на него, но я не ничего не могу поделать со своими эмоциями.

— Будь тряпкой. Забей на жизнь. Наслаждайся своим несчастным днём в постели. — Иду к двери. — Возможно, ты не такой, как я себе представляла.

— А каким ты меня представляла? — раздаётся язвительный ответ.

— Парнем, который встаёт с кровати, даже когда всё плохо. Парнем, который позвонит своей матери, чтобы поздравить с праздником, а не станет от неё бегать, потому что боится ответа. Парнем, который не позволит отцу-придурку победить. Но, видимо, я ошиблась. Здесь… — я обвожу рукой его комнату, хоть он и лежит ко мне спиной; он совсем не двигается, — … тебе, должно быть, очень уютно. Удачи. Счастливых каникул. Я ухожу.

Стоит дверь затвориться, как я слышу:

— Постой…

Сент-Клер резко распахивает дверь. Глаза заплыли, руки ослабли…

— Я не знаю, что сказать, — говорит он наконец.

— Так ничего не говори. Прими душ, надень тёплую одежду и иди ко мне. Я буду в своей комнате.

Я впускаю его через двадцать минут и замечаю, что у него влажные волосы. Он искупался.

— Проходи. — Я усаживаю его на полу перед кроватью, беру полотенце и вытираю его тёмные волосы. — Ты простудишься.

— Это миф, не знала?

Но он не останавливает меня. После минуты или двух, он слабо вздыхает, словно от облегчения. Я продолжаю медленно, систематически вытирать.

— Куда пойдём? — спрашивает он, когда я заканчиваю. Его волосы все ещё влажные, несколько локонов вьются.

— У тебя прекрасные волосы, — говорю я, сопротивляясь порыву зарыться в них пальцами.

Он фыркает.

— Я серьёзно. Уверена, тебя постоянно об этом говорят, но у тебя хороший волос.

Я не вижу лица Сент-Клера, но его голос становится тихим:

— Спасибо.

— Всегда пожалуйста, — любезно отвечаю я. — И я не знаю, куда мы пойдём. Я просто хотела выбраться... в общем, решим на месте.

— Что? — удивляется он. — Никакого плана? Ни расписанного по минутам маршрута?

Бью его полотенцем по затылку.

— Осторожней со словами, а то ещё придумаю.

— Боже, нет. Что угодно кроме этого.

Я думала, он серьёзно, пока он не оборачивается с полусмешкой на лице. Я снова его бью, но, по-честному, я так рада этой полуусмешке, что готова заплакать. Это лучшее, что я видела за несколько недель.

Сосредоточься, Анна.

— Обувь. Мне нужна обувь.

Обуваю кроссовки, беру зимнее пальто, шляпу и перчатки.

— Где твоя шапка?

Он щурится на меня.

— Мер? Это ты? Я не могу выйти без шарфа? Там холодно, мама?

— Ладно, замерзай до смерти. Посмотрим, побеспокоюсь ли я.

Но он вытаскивает свою вязаную шерстяную шапочку из кармана пальто и натягивает на голову. На этот раз его улыбка широка и ослепительна, и она застаёт меня врасплох. Сердце останавливается.

Я пялюсь, пока он не перестаёт улыбаться. На его лице недоуменный взгляд.

На этот раз это я выдавливаю из себя лишь тихое:

— Поехали! 

— Вот оно! Вот мой план.

Сент-Клер следует глазами за моим взглядом к крупному куполу. Фиолетово-серое небо, то небо, что Париж видит каждый день с начала падения температуры, смягчает его мощь, лишая золотистого сияния, но мой интерес к этому зданию не уменьшается.

— Пантеон? — осторожно спрашивает Сент-Клер.

— Знаешь, я уже здесь три месяца, и до сих пор без понятия, что это.

Прыгаю на зебру, ведущую к гигантскому зданию.

Сент-Клер пожимает плечами.

— Это пантеон.

Останавливаюсь пристрелить его взглядом, и он толкает меня вперёд, чтобы я не стала жертвой синего туристического автобуса.

— О, точно. Пантеон. И как я сама не догадалась?

Сент-Клер глядит на меня уголком глаз и улыбается.

— Пантеон означает, что это место для могил известных персон — людей, важных для страны.

— И всё?

Я как бы разочарована. В этом месте должны были, по крайней мере, короновать несколько королей или что-то в этом роде.

Он поднимает бровь.

— Я хочу сказать, что памятники и могилы можно найти по всему городу. Что особенного именно в этом здании?

Мы поднимаемся по ступеням, и полная высота приближающихся колон ошеломляет. Я никогда не подходила так близко.

— Не знаю. Ничего, наверное. Немного второсортно, так или иначе.

— Второсортно? Ты, должно быть, шутишь.

Теперь я оскорблена. Мне нравится Пантеон. Нет, я ЛЮБЛЮ Пантеон.

— Кто здесь похоронен? — требую я ответа.

— Э-м-м. Руссо, Мария Кюри, Луи Брайль, Виктор Гюго…

— «Горбун из Нотр-Дама»?

— Тот самый. Вольтер. Дюма. Золя.

— Ничего себе. Видишь? Нельзя утверждать, что это место не впечатляет.

Я узнаю имена, даже если не знаю, что именно сделали все эти люди.