Откуда, черт побери, могла она набраться таких глупостей?! Папка научил ее этому еще давно, когда она спала в его постели. Она с трудом подбирала слова, и Огастин догадался, как много значила для нее вся эта мистика, догадался и о том, что до сих пор она об этом никому не говорила, только ему (да папке, который этому потворствовал). Надо быть с ней осторожнее, подумал Огастин, чтобы не обидеть ее. А потому он самым серьезным образом предупредил Ри, чтобы она и не пыталась «вытянуть душу из постели и заставить ее выйти за дверь». А то вдруг она возьмет и уйдет? Ну да, представим себе, что «она» потеряется и не вернется к Ри? Тогда Ри заживо станет призраком! При этой страшной мысли Ри вздрогнула, вскочила на ноги, и оба они (бережно сохраняя душу в теле) вышли на солнце. Однако совет Огастина по поводу души произвел на Ри весьма сильное впечатление.

— Я так рада, что вы тоже из спиритов, — шепнула она и сунула свою руку ему в ладонь. — Я точь-преточь была уверена, что вы из таких. Может, это потому…

— Что потому? — спросил Огастин и добавил: — Ты считаешь, это объясняет то, чего ты не понимаешь во мне?

— Угу.

Огастин уже привык к тому, что это придыхание означает «да», но так и не сумел вытянуть из Ри, что она имела в виду.

Это он-то «спирит»! Даже такая маленькая гусыня — ну, кто бы мог подумать, что она увлекается этим… Не надо, конечно, ее травмировать, но он постарается осторожно вложить в ее головенку, что все эти ощущения — дело чисто субъективнее и они каким-то образом связаны с кровяным давлением в мозгу; что ни «духа», ни «души» в природе не существует, как не существует и бога… Но тут он вспомнил, какое потерпел фиаско, когда однажды заикнулся, что бога нет: как она вспыхнула и ушла от обсуждения этого предмета… Ри в самом деле была тогда очень смущена — почти так же, как в тот день в школе, когда учитель естествознания неожиданно сказал классу, что, будучи ученым, он не может не верить в бога — совсем как паж в балладе про Венцеслава верил, что король существует, раз он идет по его следам. Тогда, в классе, все разинули рот от неожиданности: конечно же, они верили в бога, но имя его произносят только в церкви, подобно тому как о некоторых вещах говорят только у доктора.

И почему это девушки столь подвержены всяким предрассудкам? Боже мой, да она же ничуть не лучше… И перед мысленным взором Огастина на миг возникла Мици, их первая встреча в жарко натопленной, переполненной людьми восьмиугольной большой гостиной кузины Адели, где она стояла за креслом матери. Это отрешенное, серьезное, белое как полотно личико с большими серыми задумчивыми глазами; тщательно зачесанные назад, ниспадающие почти до талии светлые волосы, перехваченные на затылке большим черным бантом; длинная прямая юбка с черным поясом, белая блузка с высоким крахмальным воротничком; а на диване, свернувшись клубочком, словно спящая, однако же наблюдающая за всем горящими глазами — лисица… Но видение это возникло лишь на миг; сколько же времени прошло с тех пор, как Мици завладела его мыслями?

Однажды Ри заболела гриппом и Огастин с Джейнис отправились верхами на прогулку вдвоем. В глубине души оба были рады, хотя ни тот, ни другая вслух этого не выразили. Даже лошади их и те вроде были рады — наемный конь Огастина и любимая кляча Джейнис, — что следом за ними не трусит третья, и они все утро неслись галопом или шли рысцой рядом, голова в голову.

Наконец всадники остановились перекусить и устроили своеобразный пикник довольно далеко от дома, в прохладной полуразрушенной мельнице без крыши. Сквозь дверной проем, наполовину затянутый вьющейся лозой, видно было, как на дворе две стреноженные лошади обгладывали один и тот же куст, а внутри два наездника, сидя на земляном полу, жевали салями, и такие они питали при этом друг к другу дружеские чувства, так одинаково были настроены, что принялись наперебой рассказывать о своем детстве. Выяснилось, что оба в детстве боялись темноты: Огастин — из-за тигра, который, как ему было хорошо известно, жил под его кроватью, а у Джейнис эту роль выполнял медведь. Затем Огастин рассказал, как он боялся задержаться в ванне после того, как няня вытащит затычку, считая, что его вместе с водой непременно затянет в трубу; его сестра Мэри хоть и была старше, но тоже боялась этого, и он поведал Джейнис, как однажды он безумно испугался, когда Мэри выпрыгнула первой из ванны, а его толкнула обратно в воду и он упал прямо на водосток. А Джейнис рассказала, как в школе во время состязаний в беге, устроенных в Родительский день, у нее вдруг упали штанишки и она чуть не умерла со стыда…

Они помолчали. И тут Огастин принялся рассказывать жуткую историю, приключившуюся с ним, когда он впервые приехал к своей тете Беренис в Холтон; об этом до сих пор он никому не говорил.

Начал он свой рассказ с описания тетушки:

— Это была умная женщина, но из тех, с кем просто невозможно жить. Мой дядя хоть и обожал свое родовое поместье, однако со временем стал все чаще и чаще разъезжать по таким странам, куда даму не повезешь, а тетю Беренис оставлял одну в Холтоне.

Этот Холтон, пояснил далее Огастин, был прелестным замком XVI века, расположенным в самом сердце Черного края. Там (когда Огастин был еще совсем крошкой, в самом начале века) тетя Беренис ставила Еврипида, пьесу за пьесой, по мере того как Гилберт Мэррей переводил их. Обстановка для этого была самая подходящая: обнесенный высокими стенами двор служил сценой под открытым небом, а дом в форме буквы «Г» с его серыми стенами, возле которых цвели магнолии, был так построен, что смертные могли входить и выходить через дверь первого этажа, а боги появлялись над ними на балконе.

— У тети Беренис был несомненный талант, и зрители приезжали в Холтон издалека — кое-кто уже на машинах, но большинство в колясках, а детей постарше привозили прямо из школы в подобии дилижансов. Вся эта публика рассаживалась на длинных каменных ступенях, внимала бессмертным стихам и очищалась жалостью и ужасом — при условии, конечно, что не начинал лить дождь.

Гудки с шахт почти не долетали сюда, заглушаемые воркованием голубей и пением разных птиц, так как дом еще стоял среди пятидесяти акров лесных угодий, успешно скрывавших от взора угольные отвалы; однако стены замка уже начинали давать трещины из-за проложенных под ними штреков.

— Когда я был там в последний раз, сразу после войны, дом был уже объявлен опасным для жизни и его собирались сносить.

— Какое безобразие! — воскликнула Джейнис. — Разве можно так обращаться со стариной!

— Мне было, наверное, года четыре, а Мэри — лет семь, — продолжал Огастин, — когда мама повезла нас летом в Холтон, хотя и знала, что сестра ее не выносит детей, как некоторые люди, например, не выносят кошек. В тот вечер давали «Медею», и заглавная роль подходила тете Беренис как нельзя лучше. Ясона играл какой-то хороший актер из Лондона, так же как и старую няньку Медеи, а все остальные были из местных. Школьная учительница была корифейкой хора, дворецкий — Креонтом (он с большим пылом обрекал свою хозяйку на изгнание). Детей Медеи должны были изображать двое шахтерских детишек из поселка, но как раз в то утро детишки эти заболели свинкой.

Выход из положения был один — обрядить в костюмы Огастина и Мэри (хотя Огастину туника доходила до лодыжек) и выпустить их на сцену без репетиции. Собственно, «детям» почти нечего делать в «Медее» — на протяжении всего спектакля они не раскрывают рта, пока мать не решает их убить.

— Умирают они, конечно, за сценой: публика слышит лишь детские крики, несущиеся из дворца, а затем два детских голоска, умоляющих в бессмертных стихах — но очень кратко — не убивать их. А потом два трупика появляются на крыше в колеснице, влекомой драконом, и Медея (по воздуху) отбывает в Афины. Мэри со своими кудрями вполне могла сойти за мальчика, да к тому же она уже выступала в спектаклях, я же был слишком юн, чтобы понимать, что такое актерская игра, но решено было, что Мэри в нужную минуту будет меня подталкивать, а поскольку убиение происходит за сценой, это дает неограниченные возможности для подсказок.