— Это, конечно, только на строительство гражданских самолетов, — заметил нацистский знакомец Джереми. И тут же добавил: — Французы ведь могут напасть на нас и с воздуха.

«Не столько логическое, сколько ассоциативное умозаключение», — подумал Джереми. И вспомнил красную с белым модель бомбы на площади, в которой тоже было проделано отверстие для пожертвований. Надпись на ней гласила: ЕДИНЫЙ НАРОД — ЕДИНАЯ ОПАСНОСТЬ — ЕДИНАЯ ОБОРОНА.

Но тут создалась ситуация, грозившая разразиться скандалом: Джоан, не подумав, щелкнула зажигалкой и закурила, и тотчас какой-то прыщавый малый в форме СС высокомерно заявил, обращаясь ко всем и ни к кому в частности:

— Ни одна приличная немка не курит!

Джоан поспешно затушила окурок. Но кто-то из стоявших рядом не полез за словом в карман и тут же обрезал эсэсовца:

— Ни один приличный немец не станет оскорблять гостей своей страны!

Человек прибавил еще несколько веских слов, его поддержали, и эсэсовцу под улюлюканье и насмешки пришлось ретироваться, поджав хвост.

— Что с него возьмешь? — заметил их новый друг, обращаясь к Джоан. — Невежественная свинья, пруссак. В последнее время слишком много их тут развелось, примазавшихся.

А тем временем из радиоприемника на стойке бара неслись панегирики Гитлеру — диктор захлебываясь рассказывал о его первой встрече с Муссолини в Венеции, откуда фюрер только что вернулся.

Никто в Штутгарте понятия не имел о том, насколько эта встреча висела на волоске.

Когда вопрос о ней впервые возник, Гитлер не пожелал даже обсуждать его. Он не говорил ни на одном языке, кроме немецкого, совсем не знал, как живут в других странах, и не желал знать: однажды осев в качестве австрийского эмигранта в рейхе, он не видел необходимости снова пересекать границу — разве что с армией вторжения. Однако, чтобы эта встреча состоялась, Магомет должен был пойти к горе; Гитлеру же идея поездки за границу была столь отвратительна, что он то и дело откладывал ее осуществление.

Но дело было не только в этом: у Гитлера в июне было дома полно хлопот. Теперь он пожинал плоды того, что пришел к власти законным (если и не вполне честным) путем: ведь с самых первых дней Движения в оттопыренных ушах тупоголовых штурмовиков Рема звучали призывы к перевороту, а штурмовиков этих было около двух миллионов, и они не отличались умением логически мыслить — то были распущенные, наглые хулиганы, которые вовсе не желали лишать себя сопряженных с переворотом «удовольствий» только потому, что Гитлер сумел прийти к власти без оного.

Как только Гинденбург умрет и он, Гитлер, станет главой государства… Но если они выйдут из повиновения сейчас, это может оказаться фатальным: противники сразу поднимут голову — и армия, и вся правящая верхушка, и даже президент. Единственным человеком, которого штурмовики обожали и слушались, был Рем, и только Рем мог их обуздать, поэтому все сводилось к тому, чтобы уговорить Рема попридержать своих людей на поводке, ну, хотя бы несколько недель, которые еще осталось жить больному Гинденбургу… Но встреча с Ремом наедине и поистине марафонское состязание в споре не дали ничего: Рем не желал понять его точку зрения, — почему, ну почему Рем такой болван?!

Сначала Гитлер решил, что сумеет договориться с Ремом, если возьмет в свой кабинет радикала Штрассера в качестве противовеса правому крылу, которое возглавлял Геринг, но Штрассер отказался заседать не только вместе с Геббельсом, своим иудой, но и с Герингом и предпочел не возвращаться на политическую арену. А время истекало, ибо Гитлер обещал в последний день июня встретиться со всем верховным командованием СА в Висзее, где в то время находился на отдыхе заболевший Рем, и дать им ответ… В этих условиях, когда Гитлер метался, не зная, что предпринять, два дня в Венеции показались ему вдруг блаженной передышкой, а вовсе не тяжкой необходимостью, и он поехал.

Теперь вся надежда была на Геббельса: возможно, силой своего красноречия он сумеет убедить упрямого Рема повременить и попридержать своих молодчиков несколько решающих недель, пока глава государства благополучно отойдет в мир иной, а Гитлер займет его место. Два друга-приятеля, оба радикалы: Геббельс ведь в последнее время тоже возмущался существующей системой правления… И вот перед самым отъездом Гитлер поручает Геббельсу провести с Ремом секретные переговоры. Переговоры состоялись в отдельном кабинете одной мюнхенской таверны, и окружавшая их тайна вполне устраивала преданного Геббельса — так Гитлер никогда не узнает, что он не отговаривал Рема, а наоборот всячески его поощрял. Ибо для Геббельса была очевидна вся выгода такой линии: в случае успеха радикалов он окажется среди победителей; если же все провалится, удар обрушится лишь на широкие плечи Рема, а он, Геббельс, сможет, как только станет ясно, в какую сторону намерен прыгнуть кот, изловчиться и прыгнуть прежде него…

Но в данный момент кот находился в Венеции, а Геббельс с Ремом были не единственными мышками, затеявшими игру друг с другом. Представители противоположного течения Геринг и Гиммлер вели игру куда более страшную. Геринг давно уже ненавидел Рема за то, что тот забрал у него штурмовиков. Что же до Гиммлера, то «ненависть», пожалуй, слишком теплое и человеческое понятие применительно к тому, что он чувствовал, — его враждебность была порождена холодным расчетом и заботой о собственных интересах и отличалась не меньшей непримиримостью. Ремовские штурмовики стояли на пути у его эсэсовцев, и, следовательно, не один Рем, а около двух миллионов людей мешали ему.

Если камень так велик, что его нельзя откатить, приходится прибегать к взрыву, следовательно, лишь полное уничтожение Рема и его монолита, СА, могло удовлетворить Гиммлера; Геринг же, естественно, всячески готов был ему помочь. Вдвоем они располагали достаточными для этого возможностями: президент-министр Геринг контролировал Пруссию, у председателя рейхстага Геринга были друзья в правящей верхушке, у генерала Геринга были контакты в армии; у рейхсфюрера Гиммлера были эсэсовцы, у шефа гестапо Гиммлера была тайная полиция, — словом, эта парочка о пяти головах обладала достаточным количеством гелигнита, чтобы произвести мощный взрыв… Так-то оно так, но запалить шнур мог только фюрер, а как заставить этого вечно колеблющегося человека пойти на столь решительный шаг?

Единственным средством мог быть страх: достаточно убедить его в том, что Рем посягает на его жизнь, и он нанесет удар мгновенно, не успеешь и глазом моргнуть. И вот парочка принялась изобретать «заговор Рема — Штрассера» — конспирацию левых с целью убийства Гитлера, — чтобы доложить об этом фюреру по его возвращении. Для Геринга с Гиммлером едва ли имело значение то, что Рем, как и любой другой при дворе Гитлера, даже не помышлял поднять хотя бы палец на особу фюрера, ибо он (как и они) вел борьбу лишь за второе место. Это едва ли имело бы значение, если бы у Гитлера не было сверхъестественного чутья на людей.

А тем временем Гитлер мерил шагами негостеприимный мраморный пол королевских покоев в венецианском «Грандотеле», от души жалея, что вообще сюда приехал. Подумать только, чего он здесь не натерпелся — столько унижений и к тому же такая скука, а это публичное оскорбление, когда ему пришлось присутствовать на митинге, где не он, а другой вызывал восторги и восхищение толпы… Сойдя с самолета в жалком штатском костюме, который фон Нейрат заставил его надеть, он был встречен дуче в таком мундире, который блеском затмевал даже форму Геринга. Вдоль дороги стояли восторженные толпы, но приветствовали они своего дуче — для них маленький Чарли Чаплин в шляпе с плоской круглой тульей и загнутыми полями и поношенном старом пальтишке существовал лишь постольку, поскольку находился в тени славы их дуче.

А этот вчерашний обед на вилле Пизани… Какой шут гороховый выбрал этот обшарпанный малярийный мавзолей для вчерашней встречи двух лидеров? Ибо их там чуть не сожрали живьем гигантские москиты — представьте себе двух титанов, которые нагибаются, чтоб почесать лодыжку одной рукой, и при этом бьют себя по шее другой (он, правда, взял свое, остроумно заметив хозяевам, что теперь эти твари наконец-то попробовали крови белого человека)! Но если вчерашний выбор виллы Пизани был просто глупостью, то уж сегодняшнее место могло быть выбрано для переговоров только из коварства: надо же было этому идиоту дуче предложить беседовать в лодке посреди лагуны! Какая понимающая улыбочка появилась на его лице, когда фюрер категорически отказался от этого предложения… Должно быть, какой-то шпион донес дуче, что у фюрера слишком тонкая нервная конституция и он не выносит болтания на лодке, когда под тобой такая глубина.