Когда по пути попадались реки, пересекать их надо было вброд, ибо мостов не было; мальчишки, ухватившись зубами за хвосты мулов, плыли позади в ледяной воде. К ночи они добирались до какой-нибудь деревни из глинобитных хижин, Али вызывал шейха, и достаточно было назвать имя Глауи, чтобы им был обеспечен ночлег — ковер вместо кровати, мятный чай и жесткий как камень хлеб, а при удаче — и крутые яйца. Три дня все действительно шло отлично — три волшебных дня… Но вот на четвертый — и к тому же поздно вечером — они вышли в долину, где Али явно растерялся, не зная, куда дальше идти (настолько растерялся, что Людо заподозрил, не сбились ли они с пути и не пришли ли куда-то совсем не туда). Расспросить было некого, но, поднявшись на гребень, они обнаружили замок и, будучи оптимистами, решили, что тут им окажут более изысканный прием, чем где-нибудь в деревне.

Земля была здесь голая и красноватая; снежные вершины — тоже красноватые, и даже река отливала красным. И замок был красноватый, лишь высоко наверху несколько белых пятен — окна, смотревшие на мир, как глаза… Когда путешественники подъехали достаточно близко к замку, сотни востроглазых голубей поднялись и взлетели в красноватое вечернее небо. На подступах к замку дорога превратилась в узкую тропу, по которой можно было ехать лишь в одиночку, ибо по обе стороны стояли непроходимые заросли колючего кустарника, окружавшего крепость с трех сторон; так они добрались до четвертой стороны, где были единственные ворота, но и тут наши путешественники вынуждены были ехать цепочкой по узкому берегу бурной красноватой реки. Ворота были скрыты за короткой стеной, которая не позволяла врагу установить таран и не давала надежды на то, что атаку можно поддержать огнем с другого берега потока…

— Тот, кто планировал оборону этого замка, — заметил Огастин, — отлично знал дело!

Но все-таки что же это за крепость? «Кто хозяин этого замка?» — уже несколько раз спрашивал Людо их «гида», но Али словно не слышал вопроса. Ворота были закрыты, но вот в окошечке показалось высохшее лицо, и Людо велел Али спросить на языке берберов…

Когда наконец выяснилось, куда они попали, даже Али побелел и ниже надвинул капюшон на глаза. Он шепнул Людо, что аллах привел их в такие места, где, если сказать, что ты — друг Глауи, тебя ждет мгновенная смерть.

— Машаллах… — пробормотал Али.

К черту волю аллаха, плевали они на нее, и Людо стал поспешно совещаться с Огастином.

Солнце уже садилось, а никто не ночует под открытым небом, кроме грабителей и головорезов… Да к тому же поворачивать назад поздно, раз их уже видели… Надеяться можно лишь на то, что удастся обмануть властелина замка: два английских путешественника (благодарение небу, что они хоть не французы!) просят оказать им гостеприимство, ибо, как сказано в Коране, они «гости, посланные аллахом».

И вот, надеясь вопреки всякой логике, что никто не признает в Али человека из окружения Глауи, Людо решительно замолотил по воротам кулаком, в то время как Огастин вспоминал злополучного Макдональда, который в далекую пору кровавой резни в долине Гленкоу стучался ночью в ворота дворца. Окошечко снова открылось, и на этот раз взорам их предстал пожилой негр поистине гигантского роста — он выглядел необычайно величественно в черной с белым полосатой джиллабе, перепоясанной большой, как сабля, кумией в серебряных ножнах. Али, пряча лицо под капюшоном, казалось, лишился дара речи, поэтому пришлось Людо произнести за него:

— Скажи своему господину, что два высокопоставленных англичанина, близких друга английского короля, посланы ему аллахом и стоят у его ворот в расчете на гостеприимство, которым столь славятся правоверные.

Негр с сомнением посмотрел на них (возможно, он не очень хорошо понимал по-арабски), но все же ушел выполнить поручение. Уже стемнело, когда ворота наконец со скрипом отворились и путешественники оказались в кромешной тьме под массивными сводами, где гулко отдавался грохот воды… Здесь врага ждала еще одна неожиданность — лишь узкий мостик пролегал над установленной во рву перемычкой, с которой, словно с колес ветряной мельницы, стремительно падала вниз вода. Однако чьи-то руки, держа наших путешественников за плечи, провели их по этому мостику, затем они пересекли двор, где лагерем расположились соплеменники владельца замка, и по наружной лестнице поднялись в угловую башню.

Маленькая комната наверху была абсолютно пуста. Лишь углы пересекали отполированные временем стропила из кедра — своеобразная вешалка для вещей, а больше — ничего. Голый алебастровый тщательно отполированный пол, словно старая слоновая кость, слабо отражал щедро расписанный суриком деревянный кедровый потолок; голые, такие же отполированные, как слоновая кость, стены отражали последние отсветы умирающего заката. Окна были маленькие, незастекленные, лишь забранные прелестными решетками из кованого железа, и сквозь них, если смотреть вверх, виднелись розовые, покрытые снегом пики, а если смотреть вниз, — темная зелень у подножия этих гор. Все вокруг — казалось, даже сам воздух, — было цвета крови.

Огастин еще ни разу в жизни не видел комнаты более очаровательной, но и более зловещей, холодной и необжитой.

А в Англии тем же октябрьским субботним днем Джоан зашла к Джереми на Ибэри-стрит (теперь он уже не был «постоянным представителем» при адмиралтействе) и спросила, нет ли вестей от Огастина. Джереми только покачал головой.

— Ничего, вот уже два, если не три месяца. Они были тогда в Фесе, но собирались двинуться на юг, в Марракеш, как только станет прохладнее.

«И ни намека на то, когда он намерен вернуться?» — спрашивал ее взгляд, но Джереми лишь пожал плечами. «Это все влияние джиннов и афритов», — подумал он. (Сам Огастин в письме из Феса сравнивал Марокко со сказками Шахразады.)

Четыре долгих месяца не помогли и не избавили Джоан от душевных терзаний. Теперь уже почти автоматически, всякий раз как ей требовалось противоядие, Джоан принималась перебирать в уме созданный ею перечень недостатков Огастина — отсутствие честолюбия или хотя бы какой-то цели в жизни. Наконец однажды она выразила свои терзания вслух:

— Через каких-нибудь два-три года ему уже будет тридцать! — И добавила: — Ведь у него достаточно денег, чтобы начать любую карьеру.

Джереми презрительно фыркнул.

— Очевидно, вы имеете в виду карьеру дипломата или, скажем, губернатора этих клоповников — тропических колоний! Это допотопное «литургическое» представление о том, что владение большим капиталом накладывает на человека определенные обязанности, несомненно, следует отнести к числу горьких плодов классического образования, которое большинство из нас получает. — Он помолчал. — А все-таки жаль, что Огастин не умеет даже рисовать: ведь обеспеченным поэтам и художникам не приходится унижать свое искусство, подлаживаясь под вкусы публики… Но может быть, вы считаете, что он должен все же попытать счастья на этой стезе? — Джоан покоробила ирония, звучавшая в голосе Джереми, да к тому же он еще осуждающе потряс в воздухе пальцем. — Я начинаю верить, что вы готовы выйти замуж за какого-нибудь полного болвана при условии, что он будет разыгрывать из себя хотя бы добропорядочного сквайра — будет открывать по первой просьбе благотворительные базары или сажать шпинат, когда настанут скверные времена! Словом, за человека, готового занять свое место на судейской скамье или в совете графства… Неужели вы хотите, чтобы Огастин осел в Ньютоне и жил вот так?

— Нельзя сказать, чтобы ты очень стремился мне помочь.

— Возможно… Дело в том, что, ей-богу, мне кажется, я могу прочесть, что засело в вашей маленькой головке: вы считаете, что эта странная тяга Огастина к углекопам должна побудить его взять на себя активную роль в лейбористской партии — как Мосли или сынок этого Стрейчи.

От неожиданности Джоан призналась, что подобная мысль действительно приходила ей в голову…