Людовик с Огастином старались не смотреть друг на друга, делая вид, будто накануне ни на минуту не поддались нелепым страхам Али. Они попросили передать так и не появившемуся хозяину благословение и благодарность, щедро одарили слуг и, ликуя, как Петрушка, вышли за ворота, где их ждали мулы.

Гость есть гость, даже если ты с ним не встречался, — из опасения, как бы традиция не нарушилась и долг хозяина не был забыт. Но лишь только пришельцы выбрались за ворота, они перестали быть гостями; не успели они сесть на своих мулов, как их нагнал посланец хозяина и передал безоговорочный приказ возвращаться назад тем же путем, каким они прибыли, при этом он дал им исподволь понять, что хорошо бы им побыстрее вернуться в Марракеш. Только потому, что они не французы, Халифа может подождать часа два-три, а потом пошлет за ними сородичей, велев их прикончить, — он любит поиграть в кошки-мышки…

Мулы еле двигаются, а в погоню за ними вышлют воинов на горячих скакунах… Когда они пересекали двор, Огастин успел заметить коней, стреноженных и привязанных к вбитым в землю колам.

— Так или иначе, а спешить мы не должны, — заявил Людо.

— Это почему же?

— Во-первых, потому что не должны и вида показывать, будто что-то знаем. И во-вторых, стоит нашим трем мальчишкам учуять, что тут что-то не так, они попытаются удрать вместе с мулами.

— Это верно…

Но ум Огастина работал с бешеной быстротой, и, как только они отъехали достаточно далеко, чтобы их не могли увидеть со стен замка, он весело предложил, забавы ради, устроить состязание в скорости между мулами. Погонщика самого быстрого мула он обещал наградить. Мальчишки пришли в восторг и с дикими воплями погнали мулов галопом, перепрыгивая через камни и колючие кусты, у каждого в руке был остро заточенный прут, которым он тыкал мула в зад всякий раз, как удавалось до него достать. Просто не верилось, что мулы, которые обычно и двух миль в час не делают, могут лететь стрелой, когда захотят! Мул Али без труда победил, потому что Огастин чуть не свалился на землю от хохота, когда, обернувшись, увидел, как скачет за ним Людо, подпрыгивая на каменистой осыпи, точно Джон Гилпин.

Конечно, о том, чтобы остановиться и поесть, в этот день не могло быть и речи, и они, как верблюды, вынуждены были жить за счет своих вчерашних накоплений, мальчишек же они подгоняли шутками, поддразниванием и деньгами. А мулы — те словно чувствовали, что идут домой, и к закату покрыли расстояние, какое обычно проходили за полтора дня. Наши путешественники уже начали надеяться, что выбрались из края, подвластного Халифе, но у деревни, где они собирались заночевать, какой-то крестьянин предупредил их, что местный шейх получил приказ их задержать. Крестьянин не знал, откуда пришел приказ: его могли дать и французы и кто-то еще, кто правит более жесткой рукой; он же, просто чтобы насолить своему шейху (этому необрезанному сыну шлюхи, который украл у него теленка), готов их спрятать, если они подождут за деревней, пока стемнеет.

Они дождались сумерек и провели очень весело ночь в глинобитной конюшне без окон, полной навоза и слабо освещенной единственной свечой, — трое взрослых мужчин, мулы и мальчишки-рабы, все скопом, дурачась, точно дети, — все, кроме Али, который явно не склонен был шутить. Мальчишки, совершенно очарованные двумя молодыми англичанами, умоляли Огастина с Людо купить их, когда они поедут к себе домой: честное слово, клялись они, это обойдется господам не дороже козы (и заключения в гибралтарскую тюрьму, согласно английским законам).

Вскоре после полуночи они услышали на дворе грохот барабана, и чей-то голос заорал: «Эй вы, христианские собаки, выходите! Смерть неверным!» Огастин прильнул к щели в двери — один-единственный негр, держа топор в одной руке, другой бил в барабан и кричал так, что пена выступила у него на губах.

Али, всегда принимавший все всерьез, кинулся к двери с ножом наготове, но Огастин опередил его. В такого рода ситуации, когда под рукой нет ружья, мозг английского следопыта работает с предельной остротой, и Огастин вспомнил свои школьные дни, когда он с помощью одного трюка доводил мальчишек до колик. Итак, он вышел из конюшни и предстал перед одиноким воином аллаха, объявившим Священную войну неверным, в образе обезьяны, ищущей блох.

Ошарашенный фанатик сначала умолк, потом стал хихикать и под конец, обессилев от смеха, швырнул топор в кусты и присоединился к весельчакам.

Следующую ночь они провели в маленькой французской гостинице в Азии.

— Подводя итог нашей экспедиции, можно сказать, что мы лишь возвращаемся в Марракеш немного раньше намеченного, — сказал Огастин.

— Придя по зрелом размышлении к выводу, что коварный Халифа, скорее всего, никакой погони за нами не посылал; более того, он, возможно, сам сочинил «дружественное предупреждение», чтобы быть вполне уверенным, что окончательно избавился от нас.

Как ни унизительно, но, пожалуй, верно, подумал Огастин. В самом деле, если рассуждать здраво, очень может быть, что они с начала и до конца вообще не подвергались никакой опасности… Да только разве узнаешь? Марокко как калейдоскоп: тряхнешь — картинка изменилась, и что было, то прошло.

— Давай не заезжать к Глауи, чтобы не пришлось отвечать на его вопросы, а то мы можем навредить старику Али, — предложил Огастин. — Ведь это, в сущности, из-за Али произошел весь кавардак: ну почему старому дураку не сказать было прямо, что не знает он этих гор, тогда Глауи поручил бы заботу о нас кому-то другому!

Людо передернул плечами.

— Да он бы в жизни не посмел ослушаться приказа Глауи, а потом, ведь все в руках аллаха, так чего ему было волноваться?

И вот они снова в Марракеше. Людо отправился за письмами, а Огастин сидел в саду при отеле, потягивал «Бокк» и слушал, как туристы хвастались друг другу своими покупками. Огастин подумал, что бы они сказали, если бы услышали о том, какой «покупки» он не сделал, когда отказался купить трех полуголодных мальчишек, хоть они и стоили не дороже козы; он не мог забыть эти три пары глаз, которые с укором смотрели на него там, в Азии, — смотрели, как смотрит собака на хозяина, когда он почему-то вдруг уходит без нее.

Но выкупить мальчишку даже для того, чтобы отпустить на свободу, считается преступлением для англичанина, и правильно, подумал Огастин, ибо «свобода» для мальчишки свелась бы к тому, что уже никто не был бы обязан кормить его, и, значит, отпустить его на свободу все равно что выбросить ненужного котенка на лондонскую улицу.

В этом дивном саду присутствие туристов оскорбляло глаз, как оскорбляли слух их голоса, а «Бокк» клонил к размышлениям. Огастин заказал вторую порцию пива. Он мысленно обозрел свое поведение на протяжении этой их экспедиции в Атласские горы и был крайне поражен тем, что обнаружил: сейчас трудно сказать, грозила им опасность или нет, но в тот момент он, безусловно, считал, что грозила, — в таком случае как же он мог вести себя, точно мальчишка из «Мальчишечьей газеты»! Как он мог спокойно устраиваться на ночлег, когда отнюдь нельзя было поручиться, что он доживет до утра; как он мог безоружный выскочить к этому фанатику, который грозился изрубить их всех топором?! Это не было «смелостью», ибо смелость рождается в ту минуту, когда человек побеждает страх, он же на протяжении всего этого времени не чувствовал ни паники, ни страха, тогда как в прошлом, когда он, например, высаживался на Лонг-Айленде или когда удирал от полиции на «Биркэте», он боялся до умопомрачения…

Просто удивительно, до чего это не в его характере! Неужели он с годами настолько изменился или самый воздух Марокко настолько повлиял на него, что, очутившись среди людей, которые дешево ценят жизнь, он автоматически стал меньше ценить свою собственную? Так было с ним в госпитале: в 1918 году он очутился в палате, где все больные умирали от испанки, — смерть показалась ему тогда чем-то вполне естественным, из-за чего не стоит волноваться…