Огастин смотрел на своего приятеля, широко раскрыв глаза.

— Вы хотите сказать, что для выплаты репараций страна должна «занять» столько денег, сколько она никогда не сможет отдать — ни сейчас, ни потом?

— Даже больше, чем вы думаете. Мой отец считает, что она должна занять в два раза больше.

— Значит, чтобы вытащить ведро воды, надо налить в колодец два ведра…

— Совершенно верно. Дело в том, что процесс вливания капиталов приведет к возникновению проектов, даже отдаленно не связанных с германской продукцией. Возьмите герра бургомистра Конрада Аденауэра, этого нового кельнского Кубла Хана, который, стремясь порадовать глаз, вкладывает в сооружение величественных зданий сотни миллионов взятых в долг марок, которые раньше были долларами и фунтами стерлингов! Он создает вокруг города «зеленый пояс» и строит новую сверхсовременную автомобильную дорогу в Бонн — он называет ее «Autobahn»[46] — на манер муссолиниевских автострад. Все это прекрасно, и безработные не сидят без дела, но это отнюдь не способствует возрождению из пепла разбомбленных городов Бельгии и Франции.

— Ого! — заметил Огастин (порыв ветра стих, и они теперь снова шагали по блестящей от соленых брызг палубе). — Оказывается, в высших финансовых сферах не меньше нелепостей, чем в политике.

— Непрестанно и повсеместно происходит такое. Возьмите хотя бы Каммштадт, маленький баварский торговый и административный центр, где несколько моих друзей и братьев по вере имеют несчастье жить.

— Я знаю это место, — прервал его Огастин. Он насупился. — Там есть монастырь… — И умолк.

— В таком случае вы знаете, что почти все обитатели городка чем-то заняты — это комиссионеры, или юристы, или врачи, или искусные ремесленники, или мелкие торговцы, не говоря уже о трактирщиках…

— Я там только пересаживался с поезда на поезд.

— В городке этом нет промышленности, которую можно было бы развивать, за исключением разве что маленькой муниципальной пивоварни. В мирном сонном Каммштадте нет и в помине трудящихся масс, если не считать железнодорожников, занятых в паровозном депо, и муниципальных служащих. Тем не менее он тоже не хочет отставать от остальных и тоже должен реализовать свой городской заем! И вот отцы города решили на месте разваливающихся, населенных крысами военных бараков, находящихся за чертой города, соорудить гоночный трек и стадион — за счет бог знает какого количества взятых в долг марок!

Столь крупный муниципальный проект, естественно, потребовал расширения штата муниципальных служащих, и Лотар таким образом получил возможность попасть в их число. Старый тайный советник, его батюшка, умер. Лотару исполнился двадцать один год, он провалился на экзаменах, да и вообще ему надоело изучать юриспруденцию, а потому он был бы рад любой, пусть самой скромной должности в муниципалитете; тогда юный барон Франц попросил отца нажать на соответствующие кнопки, и Лотара взяли клерком.

4

Погода, на счастье, стояла неплохая, и корабль мог бросить якорь в Танжерской бухте; оттуда-то Огастин впервые и увидел этот самый западный (почти что на Гринвичском меридиане) аванпост ислама. Вдали, направо, на скалах высотой футов в двести он увидел древние осыпающиеся стены и минареты Казбы; пониже лежал запутанный лабиринт арабской Медины, а за стенами города, левее, возвышалось несколько новых, явно европейских кварталов, на которые Огастин старался не смотреть. В этот момент с одного из минаретов муэдзин как раз воззвал к верующим — настало время молитвы, и его протяжный голос, донесшийся до них по воде, ибо они находились приблизительно в миле от берега, звучал столь же страшно и призрачно, как вой волков в канадских лесах.

Затем блестящие от пота гребцы повезли их в своеобразном ялике на берег к деревянной пристани (до того, как была построена эта пристань, гребцы переносили пассажиров на плечах через последние пенящиеся валы прилива). И они очутились в Вавилоне или в сумасшедшем доме — называйте это как хотите, — где босые носильщики с накрытой капюшоном головой, зазывалы и мелкие торговцы дрались друг с другом за каждого клиента и орали диким голосом на арабском, испанском и даже каком-то совершенно непостижимом английском. Но Людо быстро во всем разобрался, багаж их погрузили на скелетоподобных ослов, и вскоре они уже пробирались сквозь пестро одетую толпу, заполнявшую крутые и узкие (и лишь местами мощенные) улицы.

Шагая по запутанному лабиринту проулков и улочек, где пахло то ослами, то ладаном, то кожей, то мочой и пряностями, Огастин чувствовал, как странное возбуждение овладевает им, точно он наконец-то очутился «дома»! Но Людовик сказал ему: подождите, Танжер очень смешанный город, почти треть населения его составляют обнищавшие европейцы (считая и «наскальных скорпионов» — жителей Гибралтара). Когда Марокко было независимым государством, султан вполне разумно держал здесь, подальше от своей священной особы, все иностранные посольства, превратив Танжер в свою карантинную станцию, и, хотя ныне большинство дипломатов переехало в Рабат, здесь и по сей день полно было иностранных представительств, выродившихся в раздувшиеся консульства, вокруг каждого из которых околачивалась целая армия прихлебателей. К ним следует добавить несколько сот несчастных испанцев — людей, не устроенных у себя дома и не лучше устроенных здесь или сбежавших из испанских поселений для каторжан, расположенных вдоль побережья. Да и вообще люди самых разных национальностей бежали в Танжер, спасаться от цепких лап закона (подобно тому, как Огастин бежал сюда от цепких лап любви). Контрабандисты, наркоманы, всякие извращенцы и обычный люд из тех, кого прихватили с ножом или с чужими деньгами…

— Нет, нет, подождите и не говорите, что вам здесь нравится, пока не побываете в Мекнесе, в Фесе и в Марракеше: настоящее Марокко совсем другое.

В ту ночь, лежа на затянутой пологом большой медной кровати в огромном доме на Маршане, где жили еще какие-то двоюродные братья Людовика, Огастин подумал о том, как странно чувствовать себя «дома» в местах, где он прежде никогда не бывал! Если в Мекнесе, Фесе и Марракеше еще лучше…

Нет, завтра же он начнет изучать арабский.

Дня через два Людо приобщил своего приятеля к искусству охоты с копьем на кабана, было это в Шарф-эль-Акабе, куда доносился рев Атлантического океана, и здесь Огастин впервые встретился с Глауи.

Глауи гостил там и решил вместе с англичанами поохотиться на кабанов. Он был поразительно красочен в своей просторной мавританской одежде с прикрытым капюшоном мрачным лицом; он сидел на арабском скакуне в желтых мавританских туфлях с загнутыми носами, снабженных восемнадцатидюймовыми золотыми шпорами, и держал копье так, словно охотился не на кабанов, а на людей: от привычек, приобретенных в течение жизни (сказал он Огастину), трудно отрешиться.

По пути назад Огастин принялся расспрашивать про него Людо. Из бывших «трех великих каидов юга» Гундафа и Мтугги почти утратили свою славу, а слава Глауи сейчас в зените, сказал ему Людовик. Когда Мадани-эль-Глауи умер, этот его воинственный брат — Тхами, который уже был пашой Марракеша, стал к тому же владыкой Атласа. Благодаря такой комбинации он теперь самый могущественный мавр в Марокко, даже могущественнее султана. Будучи пашой равнинного края, он поневоле благоволил к французам-завоевателям, и французы в свою очередь благоволили к нему, рассматривая его атласские владения как свой южный форпост, и тем не менее (добавил Людо) они вполне разумно избегают показывать нос в горы, где, судя по слухам, французов берут в плен, насилуют и умерщвляют.

Семья Людовика давно поддерживала отношения с домом Глауи, еще с тех времен, когда некто Ишуа Коркос финансировал старика Глауи, задумавшего свергнуть султана Абд-эль-Азиза и посадить на его место муллая Хафида. У отца Людовика до сих пор немало золота было вложено в разные предприятия Глауи. А сам Людовик давно дружил с Тхами-эль-Глауи (хотя один был иудей, а другой мусульманин), насколько это возможно между столь разными людьми. Потому-то Людовику было что рассказать Огастину об этом легендарном, удивительно ярком и своеобразном человеке, под чьими белоснежными, развевающимися одеждами скрывалось худое, с головы до пят изборожденное шрамами тело. Во всю длину спины у него тянулась глубокая борозда — в молодости, когда он вместе с атакующими лез на стену крепости, защитники вылили на него кипящий свинец, и потом он целый месяц пролежал в ванне, наполненной маслом… Лишь немногие знали, что брошенный меткой рукою нож повредил нерв у него на щеке, потому что на людях он поистине геркулесовой силой воли удерживал лицо от тика, чтобы никто не подумал, будто с ним случился удар…

вернуться

46

автострада (нем.)