– Эй, не мешкать! – прикрикнул Лешка.

– Мешкай не мешкай – кончается их благородие, – зло процедил в бороду высокий, похожий на цыгана мужик, стаскивая треух. – Отмучился, слава Богу…

– Отмаялся… Теперя отдохнет…

– Эхма, всем нам тут косточками полечь! Колонна шла дальше, отекая упавшее тело, как вода реки отекает островок… Дроздов проехал вперед.

– Эй, Леха! – Дроздова догнал Мишка Тушнов по прозвищу Ерш. – Ты что, кончил гада? – там свалился…

– Сам сдохнет… Тьфу ты, дьявол, гвоздь в сапоге сидит – мочи нет…

– Скоро уж Туруханск – хоть в бане вымыться… Эх ты, смотри!

По обочине, против движения колонны, шел священник в грубой рясе с обтрепанным подолом… Неся на плече небольшой мешок, напоминающий солдатский сидор, он шел медленно, время от времени плавным и широким жестом благословляя кого-нибудь из идущих…

– Эй ты, поп! – подмигнув Ершу, прокричал издали Лешка – Там еще по твоей части – отпускай грехи!

Священник, казалось, не услышал фразы и хохота комсомольцев. Однако, когда Ерш и Дроздов поравнялись с ним, он с какой-то деловитой сухостью спросил:

– Где умирающий?

– Дальше! Ждет – не дождется! – Ерш махнул рукой назад, и комсомольцы, хохоча, проскакали мимо.

…Колонна уходила. Показались замыкающие охранники… Теперь священнику было явственно видно шагах в сорока тело, упавшее ничком на изъеденный пятнами мха тракт… Он быстрым шагом приблизился к нему, снимая мешок с плеча.

…Это походило на бред и, вероятно, и было бредом: из туманящих зрение волн наплывающей боли, из серого пасмурно-низкого неба, из тучи вьющейся мошкары выступило иконно-красивое, строгое лицо синеглазого человека с длинными волосами и почти коснувшимся лица Андрея крестом на шее…

Боль переставала быть мучительной – Андрею казалось, что он качается на ее волнах, и одна из них вот-вот унесет его – теперь явление этого лица обрело смысл… Тело стало бесплотным, но все же к ощущению стремительного внутреннего движения, которому целиком отдавался Андрей, присоединилось детское ощущение внешнего передвижения, каких-то прикосновений… Лицо, по какую бы сторону бытия оно ни находилось, не исчезало, и не исчезал крест, к которому в последнем проблеске сознания Андрею захотелось приложиться… Он попытался попросить священника приложить крест к губам, но изо рта вырвался только хрип… Досада на неудачу этого усилия вынудила Андрея собрать еще какие-то в глубине держащиеся силы… На мгновение почти придя в себя, он понял, что склонившийся над ним человек существовал еще въяве. Чувствуя, что сознание снова начинает уходить, Андрей хотел повторить свою просьбу, но сил опять не хватило.

– Эй, Ерш! Гляди-ка..

Тушнов обернулся назад, куда показывал Дроздов: священник, широкоплечий и высокий, шел по дороге, неся безжизненно повисшее тело арестанта с такой легкостью, словно на руках его лежал ребенок.

– Эй, папаша, а ну брось эту падаль! – молодцевато крикнул с седла Дроздов, когда оба комсомольца подскакали ближе. Колонна была уже далеко впереди, вместе с остальными конвойными, но это нимало не волновало ни Дроздова, ни Ерша. Ерш, в лихо заломленной на затылок кепке, вытащил наган, чтобы пугнуть попа, если тот начнет артачиться…

– Прочь с дороги, воронье! – Священник неожиданно остановился со своей ношей в руках: в его синих молодых глазах вспыхнул суровый огонь. – Человечины захотелось?

– Н-но ты, поп, – немного неуверенно произнес Тушнов, поднимая наган, неуверенность вызвала сдерживаемая сила, клокочущая в этом глубоком, исходящем из широкой груди голосе. – Дырку в шкуре просверлить? Я мигом…

Все оставалось по-прежнему: их было двое, и они были вооружены, а священник, с занятыми руками, стоял перед ними – безоружный, пеший, один… И все же… Говорить так не мог беспомощный и беззащитный… Исходящая от него грозная сила, казалось, защищала обессилевшего арестанта.

– А черт с ним, брось, патрона жалко, – нехотя, но почему-то знал, что беспардонная эта слабина не найдет возражений у приятеля, проговорил Дроздов. – Пускай возится – эта сволочь все равно подыхает…

– Уж его точно, – бросил Тушнов, не глядя, однако, на товарища. – Поехали!

Комсомольцы повернули лошадей и поскакали догонять колонну.

Это были мягкие черные волны – медленно качая, они плавно и скользяще вели куда-то, они уносили… Не было мысли, не было боли – были только уносящие, качающие черные волны…

И был неожиданно вспыхнувший синий огонь где-то вдали – синяя, идущая наперерез мощная высокая волна, она мчалась, рассекая движение черных волн, нарушая их ход, сметая все на своем пути, – она захлестнула и подхватила, увлекая обратно, подбросила на стремительном изгибе гребня – и с силой швырнула вниз, озарив сознание ослепительной вспышкой боли, последовавшей за хрустом впивающейся в грудь прохладной иглы…

«ГОСПОДИ, ВОЗДВИГНИ СИЛУ ТВОЮ И ПРИИДИ ВОЕЖЕ СПАСТИ НЫ!»

Вспышка боли озарила грозное, со сверкающими глазами и гневно раздувающимися ноздрями лицо воиня, который повергал какого-то невидимого врага. Это был древнерусский воин – длинные русые волосы его были схвачены повязкой на высоком лбу…

«ДА ВОСКРЕСНЕТ БОГ, И РАСТОЧАТСЯ ВРАЗИ ЕГО».

В этом лице было упоение боя…

«И ДА БЕЖАТ ОТ ЛИЦА ЕГО НЕНАВИДЯЩИЙ ЕГО. ЯКО ИСЧЕЗАЕТ ДЫМ, ДА ИСЧЕЗНУТ».

Освещаемое вспышками боли лицо не исчезало, оно возникало тем явственнее, чем мучительнее становилась раздирающая боль.

В затылке стало горячо, так горячо, будто там разгорался костер… тяжело и быстро застучало сердце.

Где-то между ребрами в живой плоти скользнул стальной быстрый холодок: нервы натянулись в безмолвном крике всепоглощающей боли и порвались.

…Рот обожгло спиртом: невыносимый запах спирта ударил в ноздри.

– Теперь дыши глубже, – произнес успокаивающе мягкий голос где-то рядом. – Грудь освободилась. Дыши.

В голосе была неожиданная усталость.

– Задал ты мне работы: общее истощение да гнойный плеврит… Сколько лет назад ты сослан?

– Уже четыре года.

– Сколько тебе лет?

Вопросы звучали как приказания – но не подчиняться им отчего-то было немыслимо.

– Около двадцати.

Странный священник сидел в ногах кровати: рука его еще лежала на пульсе Андрея.

Бревенчатая, с железной печкой комната была обставлена скудно и просто. Пестрые ситцевые занавески закрывали дверь в сени – комната была единственной: вторая дверь из нее вела в операционную. Под потолком, на протянутой наискось веревке, покачивались связки сухих трав. Под несколькими теплилась лампадка. На одной из стен висело несколько акварелей и рисунков углем – в основном местные пейзажи. В шкафике в углу виднелись склянки медицинских препаратов. Скобленый стол, придвинутый к низкому окну, служил письменным – на нем теснились папки бумаг. Внимание Андрея привлекла сделанная на корешке одной из папок размашисто-ровная надпись: «Материалы к кн. „Гнойная хирургия“.

– Срок?

– Пожизненно.

– Что было причиной или поводом для ареста?

– Я шел по делу о заговоре Таганцева.

– В шестнадцать лет? – священник сдержанно улыбнулся. – Тебе около двадцати лет, и почти четверть из них ты провел по тюрьмам. Как тебя зовут?

– Андрей Шмидт. А Вы… Вы… – Пораженный неожиданной догадкой, Андрей попытался приподняться, но священник мягко ему помешал. – Ведь Вы – Владыко Лука, Вы – Валентин Феликсович Воино-Ясенецкий! И Вы – Вы – здесь!

– Да, я – Воино-Ясенецкий. Воино-Ясенецкий оказался почти таким, каким когда-то и представлял его Андрей по рассказала Даля: широкоплечий, высокий, с чем-то хищно-львиным в посадке крупной головы и красивых чертах лица – он казался властным и суровым, но в этой властности не было властолюбия, а в суровости – безразличия. Весь облик его дышал скорее грозным мужеством, чем благостью: с ним невольно связывалось представление о черном клобуке инока Пересвета – это был священник-воитель.